— Гарри, собирай всех и уходите!! — в памяти вновь и вновь звучат последние слова, сказанные в этой страшной битве. Перед глазами до сих пор ослепляющие вспышки заклятий. Это была нечеловеческая битва. Запах озона в воздухе сконцентрировался до тошноты. Давно Римус не помнил большего ада, чем творился в Министерстве в ту ночь. Она навсегда останется в его памяти.

В ту ночь он потерял последнего друга. И эта потеря навсегда вырвала часть его сердца. Эта дыра никогда не зарастет, рана продолжит кровоточить и дальше, как и все предыдущие. Просто он вновь научится с этим жить, как жил все эти годы, вспоминая о любимых друзьях, покинувших этот мир. К концу битвы в зале смертников он остался единственным на ногах. Нужно было действовать быстро. В министерство уже спешили авроры. Он спешил лишь за Поттером и Дамблодором. Собственными глазами увидев то, о чем он лишь слышал до этого... Собственными глазами увидев его спустя пятнадцать лет. Изменившегося, восставшего из мертвых. Все это было слишком трудно переварить. Вот это слишком много для и без того сломанного человека, каким он был всю свою жизнь.

Министерство наводняют авроры, тревога гремит по всем направлениям. Нужно продержаться еще немного. Нужно позаботиться о тех, кто остался в зале смертников. Он бежит туда вместе с подмогой. Но она необходима лишь для того, что бы задержать Пожирателей. Тех, кто не успел сбежать. Тех, кто оказался без сознания. Римус же больше необходим, что бы не дать задержать своих, раненных, нуждающихся в помощи. Их транспортируют в Мунго, каждого. Помощь нужна и ему.

Но о себе Римус в этот момент совершенно не думает. Брошенное одинокое тело с раной в груди занимает его куда больше. Казалось, что затопленной болью и печалью душе уже не осталось места для новой волны. Он ошибается, едва лишь узнает такое знакомое юное лицо. В бою он потерял ее из вида. Кажется, Беллатрикс обезвредила ее, но Люпин не думал, что все так серьезно. Она кажется хрупкой, невесомой как тень. Поднять ее не составляет труда. И лишь в этот момент он слышит дыхание. Жива! Мерлин, жива! Скорее в Мунго! Необходима помощь!!

Он переносится прямо в приемное, где и без него уже все стоят на ушах. Едва удержавшись на ногах, держа свой слишком ценный груз, прижимая ее как можно крепче, Римус с трудом понимает, где он оказался. Все произошедшее с ним кажется вновь и вновь крутится перед глазами. Он боится выпустить из рук едва дышащее тело. Не слышит колдомедиков, не реагирует на их просьбы. Не отдавать. Только не выпускать! Что бы вновь не потерять ее из виду! Что бы вновь не потерять ее, как в те несколько секунд, когда он думал, что девушка мертва. Лекарям приходится приложить усилия, что бы вырвать пациентку из рук Люпина, который кажется всем не в себе. Все навалилось на него. Слишком много для одного человека. Его пытаются отпоить успокаивающими зельями, оказать помощь ( он и не понял, что ранен). Адреналин в крови заглушал любую боль. Лишь сейчас он чувствует, что с трудом может наступать на ногу. Что рука едва поднимается от раны в плечевой сустав.

Вокруг слишком много голосов, слишком много людей. Его все время о чем-то спрашивают. Все время чего-то от него хотят. Он не может понять, где его кровь, а где кровь из раны Тонкс, руки залиты кровью. Это оставляет отпечаток в сознании, этот яркий цвет уходящей жизни. Память вновь повторяет момент смерти Сириуса, вновь повторяет моменты победы врага. Когда-же чертово зелье начнет действовать? Его едва ли не привязывают к кровати, лишь шантажом усмиряя. Ему скажут, где его друзья лишь в обмен на осмотр и помощь! Хорошо... Лишь бы только быстро. Он видит недалеко знакомые лиловые волосы. Она рядом. Ей помогут, обязательно помогут.

Странное подобие короткого сна резко обрывается, возвращая Римуса в реальность. Сколько он проспал? В палате никого нет. На нем бинты. В голове шум словно от сильнейшего удара. С трудом можно думать, может быть это и хорошо... Он поднимается с больничной койки с трудом. Стоит принять вертикальное положение, все начинает плыть перед глазами. На одном упорстве далеко не уедешь, но Люпин всю свою жизнь доказывает обратное. Толкая дверь из палаты он ловит проходившую мимо девушку в лимонной мантии колдомедика.
— Куда отвезли девушку, с которой я прибыл? — он с трудом узнает собственный голос. Как же хочется пить.
— Отделение "Недуги от заклятий", вас проводить? — девушка, по возрасту близкая к Нимфадоре, смотрит на Римуса с явным беспокойством. Не лучшее зрелище он представляет из себя в данный момент, надо полагать. От помощи отказываться глупо, он машинально кивает, смотря по сторонам в поиске воды.

Палата Нимфадоры встречает белоснежным неестественным светом и ярким солнцем в зачарованные окна. Непроизвольно зажмурившись и прикрыв рукой глаза, Римус заходит в палату. Значит на улице уже день... Сколько же длился бой? Сколько времени он проспал? Сколько вообще было времени? Все это сейчас интересовало его слишком мало.
У постели девушки стояли свежие яркие цветы, принесенные ранними посетителями. Едва увидев кувшин с водой, Римус, не размениваясь на стакан, поднимает сам кувшин. Эта сумасшедшая жажда...
— Может быть вам присесть? — колдомедик так и стоит за его спиной.
— Сколько сейчас времени? — в горле першит от потока воды в пересохший организм. Римус смотрит на лекаря, та поднимает руку с аккуратными часами.
— Без двадцати двенадцать, — она чуть выжидает, глядя на Римуса, — Двадцатое июня...
— Я проспал больше суток? — мужчина с трудом верит в сказанное. Впрочем, что в этом было удивительного? После всего произошедшего, после ран, судя по бинтам, что еще остались на нем. Видимо, ему просто дали отоспаться в смотровой, не трогая давно знакомого им пациента.

Девушка покидает палату, оставляя Люпина наедине со спящей Нимфадорой. Рана, которую видел на ней Римус, спрятанная сейчас под тугой повязкой белоснежных бинтов, была настолько серьезной, что ожидать быстрого пробуждения не стоило. Это Римус мог сказать, не имею навыков лекаря. Сев рядом с кроватью девушки, он положил руки на край ее кровати и опустил на них подбородок, глядя на юной лицо Нимфадоры, такое спокойное сейчас, такое умиротворенное. Ее волосы больше не были фиолетовыми или розовыми, как всегда любила девушка. Рыжеватыми кудрями, как у ее матери, они рассыпались по подушке вокруг ее лица. Римус невольно залюбовался тем, что всегда было так тщательно спрятано от окружающих. Она была еще ярче в своей первородной, естественной красоте.

— Вернись ко мне, пожалуйста... — тихо произнес мужчина, смотря, как солнце согревало своими лучами бледную кожу девушки, потерявшей так много крови. И в этот самый момент он чувствовал, что самым страшным мгновением всего боя был для него момент, когда он думал, что Тонкс больше нет. Почему? Что такого было в этой девчонке, что заставляло мужчину выделять ее среди остальных? Юность? Ее характер? Нет... Было что-то иное в ней, в ее глазах. Что отличало Нимфадору ото всех, кого он когда-либо знал в своей жизни. Он заметил ее с самого начала, но лишь сейчас, лишь здесь понимал это. Осознал, что смотрел на нее, наблюдал за ней все время с их первой встречи. Всегда выделял ее в толпе, всегда безошибочно мог определить, когда она появилась в помещении. В этот миг будто воздух менялся, наполнялся чем-то удивительным, что так трудно было заметить, прочувствовать.

Римус осторожно касается прохладной руки девушки, притягивая к себе. Укрывает обеими своими, будто в надежде согреть. Осторожно касается губами мягкой кожи с едва заметными мозолями на пальцах от волшебной палочки. Как раньше он мог этого не замечать? Как он мог раньше не осознавать того, как много места она заняла в его мире? Как так вышло, что все самое значимое для него в один миг сконцентрировалось вокруг этой девчонки?
— Не оставляй меня...

Время в этом месте останавливается. Солнце по-прежнему ослепляющими лучами бьет в окно палаты, заменяя все возможные источники искусственного света. Весьма удобно. Никаких проводов, никаких приборов, как бывает в магловских больницах. Просто небольшая зона отдыха для тех, кто испытал на себе нечеловеческие испытания. Она как раз подходит под эту категорию. Вчерашняя школьница, рвущаяся в бой. Ее отец аврор, как он допустил подобное? Как позволил единственной дочери продолжить его путь? Впрочем, нужно совершенно не знать Нимфадору Тонкс, что бы думать о ней, как о девушке, что будет спокойно сидеть дома и заниматься чем-то далеким от опасности. В первую же встречу Римуса и Доры, она показала весь свой неугомонный характер, буквально заряжая помещение своей энергией, которую способен сдержать лишь Муди. Сейчас, при воспоминании о тех днях, когда война казалась еще незримой угрозой, просто возможной опасностью, Римус улыбается. Как давно были те дни. Будто в прошлой жизни. А ведь это было совсем недавно...

Усталось накрывает мужчину тяжелой плитой, придавливая к земле. Груз, который он носит на себе уже много лет. Груз, который не в состоянии снять с себя, что бы ни делал. Печаль и траур по утерянным, боль от постоянных потерь, тоска одиночества, разъедающая душу будто крысы. Боль предательства, отчужденность от всего окружающего мира. Это его доля, которую ему приходится носить. То, к чему он привык. Но после таких событий чаша терпения переполняется. Он потерял последнего лучшего друга. Он едва не потерял ее, которая, казалось, мелькала лишь на фоне, но на деле была центром его небольшой личной вселенной... Римус не замечает, как начинает дремать, прикрыв глаза и положив голову на край кровати так, что губами он все равно ощущал пальцы девушки, спрятанные в его ладони.

Он слышал все, что происходило вокруг. В период войны ты забываешь о сне, ты лишь дремлешь, вырывая краткие мгновения мнимого покоя, закрывая глаза на то, как рушится этот огромный общий мир. И на его обломках глупо думать о личном счастье, таком эгоистичном, жестоком по отношению к кому-то. По отношению к ней...
— Привет, — ее голос доносится до сознания Римуса моментально, заставляя того открыть глаза и увидеть этот взгляд ярких глубоких глаз. Сейчас они кажутся еще необычнее в свете истинного облика девушки. Без защитных от общества масок. Он осторожно улыбается. Они сейчас оба выглядят так, как явно не хотели бы. Подперев голову свободной рукой, мужчина не выпускает руку девушки из своей, осторожно поглаживая большим пальцем пп ладонь. Кажется, согревается.

— Привет... — тихо отвечает он, не отрываясь от нее. Пришла в себя. Не сон ли это? Странная мысль о том, что они оба погибли, и сейчас их встречает загадочный загробный мир вот так, вызывает улыбку. Им больше нечего терять в таком случае. Они свое уже отборолись. Но они живы! А значит бой продолжается, значит будут еще потери, боль, страх, невыносимая пустота. Но все это отходит на задний план, когда он видит эти ярко-голубые глаза, как у ее матери. Лишь сейчас Римус понимает, как сильно Нимфадора похода на Андромеду, которую он когда-то видел и был знаком. Лекарь в Мунго, она наверняка уже повидала свою дочь. Что происходило в душе бывшей Блэк в тот момент? Переживать за мужа, а теперь и за дочь. Как много в нас внутренней силы бояться и биться душой о собственный страх за других, за наших близких, не в силах повлиять на их выбор. Нам остается лишь наблюдать и быть рядом.

— Что с другими? — она спрашивает не про собственное самочувствие. Лишь про других. В этом вся Дора... В этом весь ее характер.
— Я никого не нашел. Значит, с ними все в порядке, — беззастенчиво врет Люпин, сжимая челюсть и сглатывая незримый ком. Он никого не искал. Никто больше его не интересовал так сильно, как она. Да и самое важное он знал и без того. Кого с ними больше нет и никогда не будет на этом свете. И говорить об этом сейчас девушке Римус не собирался и не дал бы сделать это кому бы то ни было. Пусть сперва придет в себя. Пусть сперва выйдет отсюда, окрепнет. Только тогда она услышит о том, что Сириус погиб, единственный ее родственник, помимо родителей, кто всегда поддерживал и любил ее, Блэк по крови.

— Тебе нужно отдыхать, Тонкс... А то тебя не узнать без твоего фиолетового цвета волос... Я даже сперва подумал, не подменили ли они нашу красотку! — стараясь отвлечь девушку шуткой, Римус не сводит с нее глаз. Не меняйся... Прошу, никогда не меняйся... — Я волновался за тебя... Как ты себя чувствуешь?
Его собственный внешний вид интересовал мужчину в последнюю очередь. Пятна крови попытались очистить с его одежды, но кое-где упустили. Левая рука по-прежнему была в повязке, уходившей далеко под рукав. Под одеждой он легко напомнил бы мумию, судя по чувству сдавливания и натяжения от фиксирующих повязок. Но об этом ненужно было знать никому. Особенно ей. Как можно меньше о произошедшем. Как можно больше о настоящем.
— Я так рад, что ты здесь... С нами, — со мной... произносит Римус, имея в виду то, что девушка осталась жива. Ей слишком крепко досталось... Это навсегда останется в его памяти вечным страхом за нее...

Ее не сбить с мысли. Не столкнуть в сторону всеми ухищрениями. Она твердо стоит на своем, даже только-только придя в сознание, когда, казалось бы, мыслить сложно. Римус смотрит на девушку, молчит, будто не слышит ее слов. Он будет уходить от ответа столько, сколько сможет. Говорить о чем угодно, все, что взбредет в голову. Но он не скажет ей о том, кто погиб и больше никогда не выйдет на белый свет.

Он осторожно дотрагивается до пряди ее волос, закрученной в кольцо. Убирает ее от лица девушки, чуть ощутимо специально касаясь мягкой щеки.
— Как прежде уже не станет. Да и зачем? — выпрямившись, мужчина на краткий миг переводит взгляд в заколдованное окно палаты. Отчего-то ему внезапно стало так тесно в этих стенах. Необходимость что-то сказать Доре, ее прямой взгляд. Ее слова звучат с надеждой. Римус просто не может смотреть в эти глаза.

— Все в порядке, Дора... — тихо произносит он, смотря на собственные ладони. Поднимая глаза на девушку, Римус чуть улыбается, вспоминая, — Я помню, что Муди приводили к себя, Уизли получил незначительные ранения, контузию... Из детей никто серьезно не пострадал. Они молодцы! Дрались так, что и не скажешь, что им по пятнадцать лет...
Чуть помолчав, Римус слегка отодвинул стул от кровати, вставая. Хотелось что-то делать, чем-то отвлечь себя. Сложив руки на груди, мужчина медленно обошел кровать девушки, подходя к искусственному окну. Оно дублировало происходящее на улице. А на улице был яркий солнечный день. Маглы спешили по своим делам.
— Он вернулся, Дора... Я видел его собственными глазами. Когда Беллатрикс... — он осекся, смотря на девушку и снова отворачиваясь. Не сейчас... Только не про него... — она убежала в каминный зал министерства. За ней бежал Поттер, Дамблдор, я... Когда я туда подоспел, я увидел его... В этот момент прибыли все. Фадж сам обнаружил своими же глазами, что Темный Лорд так же осязаем и зрим как ты или я... Авроры поспешили в зал битвы, где все было. Начали оказывать помощь. Нескольких Пожирателей удалось задержать, это огромная победа!

Не было понятно, когда пыатется в этом убедить Римус, Дору или же самого себя. Повернувшись вновь к Тонкс, он оперся о подоконник и импровизированную раму спиной. Задумавшись, Люпин решал, стоит ли говорить ей все или нет...
— Не все выжили... Хоть и... Хоть мы и обошлись малыми жертвами, как сказал бы Аластор. Сириус погиб, Тонкс... — этот едкий ком вновь встал в горле с такой силой, что голос мужчины дрогнул. Постаравшись прокашлиться, он опустил глаза, не зная, как смотреть на девушку. Он говорил спокойно, стараясь звучать безимоционально, но возможно ли это было... Как минимум три человека в этом мире, будут всегда страдать по Сириусу Блэку. И если Римус уже, на свою беду, привык терять лучших друзей, для Тонкс и Поттера подобное было не так просто, - Его убила Беллатрикс... Своего кузена. Он... Он ушел в арку душ... Тела нет.

Не зная, что еще сказать или сделать, Римус хотел было вновь оказаться рядом с девушкой, но в этот момент открылась дверь и в палату вошла женщина в лимонной мантии, чертами лица так похожая на Нимфадору. Андромеда... Знает ли она уже? Ее муж уж точно последние сутки провел в министерстве, задерживая и патрулирую этажи. Сказал ли ей кто-нибудь о том, кого убила ее старшая сестра? Кивнув знакомой волшебнице, Римус вышел из палаты, давая время Тонкс и ее матери побыть вдвоем. Лишь у двери мужчина показал жестом, что будет снаружи. Он уж точно никуда не уйдет отсюда. Даже если ему придется ночевать прямо на полу. Теперь он точно не выпустить из поля зрения Тонкс.

Оказавшись за дверью палаты девушки, Римус впервые смог вздохнуть полной грудью, сползая спиной по стене, пока не сел прямо на пол. В этом вздохе была вся его усталость и вся тяжесть. Очередная смерть, очередная капля в море. Очередное горе, коих будет еще сотня, если не тысячи впереди. А он оказался живуч... Кто бы мог когда-то подумать. Он оказался чертовски живуч. И вынужден был теперь наблюдать смерти близких ему людей. Положив голову на собственные руки, мужчина старался абстрагироваться от всего происходящего вокруг нее. В это мгновение не хотелось чувствовать ничего. В каком-то смысле Люпин жалел сейчас о том, что до полнолуния еще чертовски далеко. Ему сейчас не помешалось очистить мозг и убежать куда-то в лес... Иногда он даже скучал по этому. Лишь бы не видеть эти большие синие глаза, полные боли и разочарования...

Он продолжает сидеть прямо на полу, практически не обращая внимание на людей, проходящих мимо него. Римус давно понял, еще в юности, что обладает удивительной способностью сливаться с местностью. Его легко можно не заметить, не почувствовать его присутствие. Когда ты юн — это задевает. Кажется, что ты никчемный. Сейчас Римус искренне ценил свою способностью быть невидимкой для окружающих. Никто не видит его, поворачиваются, но тут же отводят взгляд, словно боясь задержать его дольше секунды на Люпине. Он стал бы неплохим шпионом. Никто не запоминает его внешность, его голос. Он бесцветный, беззвучный. И как же временами он счастлив, что никто не видит его даже в упор. В этом есть определенная свобода. В одиночестве есть свобода, если научиться с этим одиночеством жить.

Она в палате задала опасный вопрос... В голове Римуса все еще звучал этот голос...
— Значит Сириус — это малая жертва?
Эта фраза заставляет Люпина болезненно сжать челюсть, закрывая глаза. Со стороны он часто кажется очерствевшим, высохшим изнутри. Будто все яркие эмоции в нем растворились, превратились в пепел. Но все это не так. Просто эмоциональный спектр, который мужчина способен демонстрировать, почти иссяк. Но сами эмоции и чувства в нем еще как были живы. И эта рана кровоточила с той силой, что хотелось орать в полный голос. Но он не мог себе этого позволить. Не мог дать такую слабину. Он не тот, кто страдает. Он тот, кто удерживает шестнадцатилетнего подростка, не давая тому рвануть вслед за Сириусом в Арку смерти. Тот, кто заставляет стоять на ногах любым способом. Даже изображением собственной бесчувственности.
— Знала бы ты, сколько жертв я уже принес за эту мнимую победу... — тихо произносит он, будто отвечая на вопрос Доры.

Дверь палаты открывается бесшумно, бросая на пол коридора яркий солнечный свет. Римус поднимается, вытирая спиной белоснежную стену, поворачиваясь всем корпусом к выходящей Андромеде. Они были знакомы когда-то очень давно, в прошлой жизни... Он носил кодовое имя "того тихого друга ее кузена", что вечно старался успокоить своих друзей. Годы отразились на них обоих. Они были уже не подростками. Адромеду выдавали не морщины, а ее взгляд. Так похожий на взгляд ее матери. Когда-нибудь этот взгляд появится и у Доры. После ее нормы горя, потерь и боли... Этот взгляд появляется у всех. Он называется опытом.

Она поднимает глаза на Римуса, закрывая за собой дверь, но не убирая руку с ручки. Взгляд женщины скользит по внешнему виду Люпина, словно ведьма оценивает его, будто видит впервые.
— Не думай, что я это одобряю! Она еще ребенок, — спокойно произносит она и обойдя Римуса, уходит дальше по коридору. Не стоит быть гением, что бы расшифровать это нехитрое послание. Андромеда со всей ее женской мудростью быстро вычислила все, что чувствует Римус. Прочитала его без труда как открытую книгу. С такой легкостью, что это вызвало у мужчины еле заметную улыбку, быстро покинувшую лицо. Как же он был с ней согласен... Знала бы она только.

Солнце чуть изменило угол своего наклона, оставляя большие плавные тени в палате. Закрыв за собой дверь, Римус вновь заходит в палату, пряча руки в карманах своего плаща. Садится на стул так, будто и не бывал здесь до этого. Он не знает, что еще сказать этому ребенку, потерявшему дорогого человека. Как он не будет знать, что сказать Гарри при их следующей встрече. Глубокий вдох получается рваным, влажным где-то в груди. Ком в горле возвращается вновь, заставляя мужчину опустить глаза, резко выдыхать, в желании сдержать рвущиеся эмоции.
— Дора, он был моим последним самым близким другом. Ближе него у меня никого не осталось в этой жизни. Я похоронил их всех. Тринадцать лет я считал его предателем, и эту вину перед ним мне уже никогда не загладить. Никогда не думай, что для меня он — малая жертва... Я отдал в этой борьбе все, что у меня было, и еще больше... — Римус смахивает пальцами влагу на собственных глазах долго выдыхая. Наклонившись вперед и опираясь локтями о свои колени, он какое-то время молчит, — Но... Там, в зале смертников. Когда авроры ворвались туда, когда медики аврората начали осматривать наших, осматривать детей. Я... увидел тебя. За те несколько секунд, пока я не понял, что ты жива, я... Я успел допустить мысль, что я потерял и тебя. — он поднимает наконец глаза на девушку, — И сейчас я понимаю, что именно эти несколько секунд были самыми страшными, что я испытывал за все последние годы... И уж кто-кто, а Сириус бы понял меня и мои чувства...

Втянув носом воздух, Римус ощущал, как какая-то часть тяжести сорвалась с него, дала ему вздохнуть чуть свободнее. Это слишком жестокая правда, но ее было необходимо сказать. Она не ребенок, как бы ни считала мать Доры. Тонкс была взрослым человеком. И понимала куда больше, чем думали окружающие... Оперевшись подбородком о собственную руку, Римус продолжал смотреть на девушку, не отводя от нее глаз, словно преданный пес. И молил лишь о ом, что бы эти секунды продлились вечность.

— ...Как смотреть в глаза человеку, которого не видела тринадцать лет, в виновность которого никогда не верила, но в которой был уверен весь остальной мир?
Вопрос, вонзившийся в сердце острым ножом. Он заставил Римуса на какое-то время закрыть глаза, будто пережидая самую яркую вспышку боли. Что он может сказать этой девочке, которая до последнего не верила. Чья вера оказалась куда сильнее, чем его собственная. Уверенность и преданность Доры была куда сильнее того, кто называл себя лучшим другом с самого детства. Вздохнув, Римус опустил голову, чувствуя в горле невыносимую сухость. Такую, что выдавить из себя хоть слово стало огромной проблемой.

— Он знал это. И был тебе благодарен. Каждому, кто до последнего не верил в то, что он виноват в чем-то, — подавив сухой кашель, произнес Римус, не поднимая глаз на Дору. Внезапно мужчина ощутил невероятный укол совести. Ему было стыдно смотреть ей в глаза. Что он может ей сказать? Она была куда сильнее его. В ней еще была вера в людей. Еще была вера в то, что они могут чего-то добиться. Что же было у него? Борьба как глупая старая привычка. Он давно научился бороться, жизнь научила. И теперь он делал это по привычке, не отдавая часто себе в этом даже отчета. Его навыки в бою дошли до того уровня, что он мог довериться лишь своему чутью и реакции тела. Но хорошо ли это было? Отогнав от себя чувства быть бездумной машиной.

— Когда ты снова решишь уйти, ... Просто не уходи, Римус.
Эти слова заставляют мужчину поднять все же глаза на лежащую перед ним на больничной койке девушку. Мог ли он подумать, что когда-нибудь эти слова, эта странная просьба будет для него самым прекрасным, что он услышит, кажется, за всю свою жизнь? Сейчас казалось именно так. Мышцы лица Римуса нервно дернулись, когда он попытался что-то сказать. Но сейчас было ощущение, что любые слова будут звучать слишком глупо, по-детски. А ему так много хотелось сказать. Что он не уйдет. Никогда от нее не уйдет, как бы она ни хотела избавиться от него. Что все эти годы с того момента, как впервые увидел ее ребенком, уже тогда он понял, что никогда не сможет уйти от нее безвозвратно. Ком в горле вновь не давал сказать ничего путного. Он чувствовал себя полным идиотом перед ее таким прямым взглядом. Она видела его словно насквозь, видела его душу. И спрятаться от нее было невозможно.

— Что же ты делаешь со мной... — странный порыв какой-то внутренней смелости, безрассудности, о которой потом он пожалеет, заставляет Римуса приблизиться к кровати Доры, коснуться ее руки, прижимая хрупкую тонкую ладонь к своей щеке, прячась в ней всей своей душой. Вдыхая этот аромат, такой хорошо знакомый, такой узнаваемый, Римус вспоминал те времена, когда мог найти девушку по одному лишь запаху среди миллиона незнакомых людей, не зная, как выглядит Дора, когда она сбегала из дома, а они с Сириусом искали ее еще ребенка по всему городу. Как после этого ее отец запретил Андромеде ездить в Лондон с Нимфадорой. Трудно найти ребенка, когда не знаешь, как она выглядит... Но с тех пор Римус точно знал запах девочки. И ни с кем бы ее никогда не спутал...

— Я не уйду. Никуда не уйду от тебя, неужели ты еще не поняла этого? Практически всю твою жизнь я рядом. И оставаться рядом с тобой — это все, чего я хочу, Дора... И я больше никогда не допущу опасности для тебя, — коснувшись губами ее ладони, как делал это, пока девушка спала, Римус смотрел в эти яркие глаза, старая запомнить Нимфадору именно такой, какой она была от природы. Такой похожей на своих родителей, и вместе с тем, так отличающейся от них. Особенной, не похожей ни на кого. Ему так хотелось добавить Только не прогоняй..., это звучало в его глазах, но произнести это мужчина не решался, обнаружив в себе такую трусость, словно он вновь стал мальчишкой в школе.

Она говорит вещи, в которые слишком сложно поверить. Слишком сложно, практически невозможно допустить, что их вообще кто-либо когда-нибудь произнесет. Только не Римусу. И уж точно не она. Не этот ребенок, вынужденный слишком быстро повзрослеть. Римусу казалось, что он всегда слишком плохо сдерживал собственные чувство. Его привязанность к Доре с самого ее детства, все это говорило о том, как много для него значит девочка. Все просто привыкли к этому. Все просто привыкли к тому, что Люпин возникал в жизни Тонкс от раза к разу. Даже он сам привык. И потому не заметил, как это чувство стало куда сильнее простой привязанности к девочке, что росла на его глазах.

Он старался убедить себя, что она уже взрослый и самостоятельный человек. Но как это возможно, когда помнишь ее только-только родившимся ребенком? Когда помнишь, как она набивала синяки и шишки, взрослея и постигая этот мир. И сейчас слышать то, что говорила Дора было слишком непривычно. Непростительно для него. Но об этом он будет думать потом. Совершив еще одну ошибку в череде всего того, что он уже натворил в своей жизни и по отношению к Доре. Ему бы держаться от нее подальше. Как можно дальше. Но он идет на поводу собственных чувств и до чего это доходит? Он как болезнь для юной девушки, у которой впереди целая жизнь, полная событий, времени, опыта и любви. И уж точно он лишний в этой жизни. Но как же сладко на какое-то мгновение забыть об этом. Так эгоистично и нагло.

Римус кладет голову на девушку в районе бедра Доры, прикрывая глаза. Хотя бы на секунду, всего-лишь на одну секунду забыться. Забыть о том, кто они, что происходит вокруг. Всего на мгновение упасть в этот сладкий, тянущий в себя как топкое болото эгоизм. Прежде чем вспомнить о долге, о том, что ничто не заставит его испортить жизнь этой девушке. Уходи. Уходи как можно быстрее, исчезни из ее жизни, ты и так натворил достаточно. Ты и так причинишь ей боль, но лучше сейчас, как болезненная инъекция от болезни, которой не будет конца и края. Ты не заставишь ее пройти вместе с тобой до самого конца через все это.

— Дора, я... — он смотрит на нее, но слова застревают в горле. Один лишь взгляд этих теплых глаз. Ей невозможно сопротивляться. Ее слова повисают в воздухе. Он не может. Просто не может по собственному малодушию. По слабости человека, никогда и никого не любившего. Он задает вопрос, на который он должен ответить. Хороший способ отвлечься, сменить тему до момента, пока смелости у него не хватит поговорить с ней. Объяснить весь ужас их этого состояния и их чувств.

— Тебе необходимо еще побыть здесь. Пока твоя рана не затянется. А завтра я заберу тебя... — он обещал, что больше не поставит под угрозу ее жизнь. Стоит быть последовательным, как бы ему не хотелось исполнить любое ее желание просто потому, что она может им управлять слишком легко для двадцатилетней девчонки.

Всю ночь он не отходит от нее. Все ночь не сводит глаз со спящего лица. Она пребывает в том мире покоя и грез, что давно уже недоступен ему. Его навсегда выгнали из этого мира спокойного и сладкого сна. Он оказался недостоин покоя. И она последует за ним, если он скажет "Прыгай". Но сможет ли он так с ней поступить? Римус всю ночь сидит очень тихо, не издавая ни шороха. Было непросто уговорить лекарей, но на счастье Римуса ему попалась знакомая, знавшая его еще со времен юности. У Римуса есть время подумать. Есть время послушать не только собственное сердце, но и разум, что всегда оставался холодным и рациональным у него. Как бы он поступил, будь на его месте кто-то другой? Он точно посоветовал бы то же, что намеривался бы сейчас сделать. Но получится ли? Хватит ли у него решимости? Накануне он не смог, едва посмотрев в эти глаза.

Утро начинается медицинским обходом. Он уже по привычке покидает палату на время осмотра. Лекари, до которых уже донесли газеты о произошедшем в Министерстве, не задают вопросов о нахождении Люпина в палате Тонкс. В целях безопасности от покушений, ясно дело, — думают врачи, провожая оборотня молчаливым взглядом. Едва оставив палату за спиной, Римус ощущает щемящее чувство этой ужасной зависимости, что куда сильнее всего того, что он испытывал в моей юности к зельям или к кому бы то ни было. Включая холодную воду из крана в уборной, хочется умыться, смыть с себя весь налет этих чувств, настолько непривычных, настолько, кажется, чужих для него. Это необходимо прекратить еще до того, как все началось. Это необходимо прекратить, пока не стало хуже. Лучше бы он ничего не говорил вчера. Дал волю собственным чувствам.

Вернувшись в палату, Римус старается как можно беззаботнее улыбнуться, смотря на еще сонную Нимфадору.
— Ну, что сказали лекари? Можно тебе уже домой?

Он старается, искренне старается быть веселее. Где его оптимизм? Куда делось то, что было в нем когда-то? Когда он все еще верил в хорошее, когда старался по примеру милой Лили видеть красоту и добро во всем, что было вокруг них. Почему сейчас так сложно держаться? Он старается, что бы его улыбка не показалась лживой. Достает одежду Нимфадоры, кладет перед ней вычешенное от крови заботливыми лекарями. Будто и не было ничего. Жаль, нельзя так же вычистить эту кровь с их рук. Она навсегда впиталась, пробираясь в самую душу. Но стойкость — это не просто способность пережить битву. Стойкость — это способность жить дальше и встречать новую битву с полной сил решимостью выйти из нее живым и с победой. Эти мысли несколько заставляют Римуса взбодриться. Ему просто нужно поспать и нормально поесть. И жизнь вновь покажется не такой уж и мрачной.

— Переодевайся, я подожду тебя у регистратуры. Приглашаю тебя на завтрак... — улыбнувшись уже чуть бодрее, мужчина забирает свой плащ и выходит из палаты, давая возможность девушке одеться в тишине и спокойствии, что ее кто-то потревожит.
Мунго, как всегда, напоминает пчелиный рой. Все куда-то спешат, пациенты прибывают. Только с той лишь разницей, что пациентов, кажется, стало еще больше. Нападения Пожирателей. Они вышли из тени, когда магический мир узнал, что Воландеморт вернулся. Начались нападения на маглорожденных и полукровок. Больше никто не может чувствовать себя в безопасности.

Римус смотрит на творившийся хаос. Как же сильно изменился мир за пару дней. На секунду ему показалось, что палата Доры — единственный островок покоя, где они могли бы спрятаться от всего мира, что сейчас трещал по швам. Не думать о том, что происходит вне пределов палаты. Сколько погибает людей, сколько борется... Сколько можно думать об этом?
Подошедшая девушка отвлекает Римуса от его мыслей, заставляет его перевести взгляд на нее. Цвет волос Доры все еще ее родной, это заставляет мужчину улыбнуться. Стараясь как можно быстрее увести Тонкс из кипящего госпитала, Римус неосознанно берет ее за руку, выходя в магловскую часть Лондона как можно дальше от больницы, от министерства, от всего, что сейчас хотя бы немного напоминало бы о магии и магическом мире. Лишь спустя метров сто, мужчина замедляет шаг, словно они отошли на безопасное расстояние.

Он не сразу отпускает руку Доры, будто опомнившись, что позволяет себе больше положенного. Спрятав по привычке руки в карманы плаща, он ведет Дору за собой.
— Пока ты окончательно не оправишься, лучше держаться подальше от самых опасных точек для нападения... Министерство, Мунго... До сих пор помню, как мы с Сириусом попали в заварушку в Мунго. А я всего-лишь притащил его с отравлением в следствии заклятия. Как обычно, он влез куда не следовало. Прибываем мы в госпиталь, а снаружи Пожиратели. Начинается такое... Мы едва живыми оттуда выбрались вместе с Поттером... — желая отвлечь девушку, Римус вспомнил дни своей юности, вспоминая, что больше нет в его жизни никого, когда тогда был рядом с ним. Никто из его друзей не выжил, никто не остался, что бы вместе с Люпином вспомнить тот случай и посмеяться над той историей, когда Римусу приходилось в ожидании подмоги одной рукой держать слабого Сириуса, которого беспрестанно тошнило, а другой рукой отбиваться от Пожирателей.

Улыбнувшись этим воспоминаниям, Римус посмотрел на вывески магловских кафе и выбрав одно, свернул, открывая перед Дорой дверь. Он неплохо знал это место, но помнила ли его Дора, мужчине даже стало интересно. Выбрав столик, Римус посмотрел на девушку, заказывая два завтрака.
— Когда тебе было семь, именно возле этого места мы тебя нашли, когда ты потерялась. До сих пор я поражаюсь, как ты смогла так далеко уйти места, где вы остановились с Медой... И как твой отец тебя не убил за это...
Правильно. Отвлекай. Вспоминай общее прошлое, время, когда не было ни войны, ни смертей и потерь. Вспоминай все, что сможешь вспомнить, что бы она вдоволь посмеялась. Как лекарство, это должно помочь. Как обезболивающее заклятье. От пережитой боли и будущей... А больно ей будет, Римус знал. Знал потому, что вчера услышал то, что было одновременно его счастьем и его горем. И на это необходимо было ответить.

— Дора, я... Я хотел поговорить с тобой... — когда пустые тарелки были заботливо убраны официанткой, а перед ними остался лишь кофе, Римус поднял глаза, заглядывая в лицо Доры, казавшееся сейчас самым дорогим во всем этом чертовом мире... — Я... Я думал о том, что вчера было. Что мы сказали друг другу... — говорить было чертовски тяжело, будто через боль разрывающегося горла выходили не слова, а затупленные в зазубренах кинжалы, — То, чего нам обоим хочется... У нас ничего не выйдет, Дора. Это плохая идея. И чем быстрее мы оба это поймем, тем будет легче. В первую очередь, тебе.

Чего он ожидал? На что надеялся? Что она легко вспорхнет в его руках и вылетит из его жизни, оставив о себе приятный флер дивных воспоминаний? Старый дурак ты, Римус... Трусливый старый дурак.

— Не поступай со мной так, Римус, — он закрывает глаза с такой силой сжимая челюсть, что кажется зубы начинают хрустеть. Эта боль в груди становится сильнее любой физической. Видеть ее глаза, слышать это. Дора будто режет его насквозь этими словами. Все в этом мире требует сил. И трусость тоже. Невыносимых, нечеловеческих сил, когда намеренно отказываешься от единственного шанса узнать, что такое любовь, узнать, что такое счастье. Намеренно разбиваешь собственное сердце. Ради чего? Демонстративной нравственности? Этого зыбкого фальшивого "Так правильно"?

В горле вновь встает ком такой силы, что дышать становится трудно. Со стороны они, должно быть, выглядят той самой парой, что решила прийти к расставанию. Разница лишь в том, что между ними не было еще ничего. Или было? Доли секунды этого счастья видеть, как она открывает глаза, становится достаточно, что бы сейчас ощущать себя падающим на самое дно бездны, из которой уже никогда не выбраться.

Он физически ощущал, какую ошибку делал. Но уже не мог повернуть, не мог поддаться этой слабости. Не мог поддаться тому желанию сказать "забудь. Забудь, что я сказал. Вся моя жизнь принадлежит тебе". Вместо этого он поднимает на нее глаза, утопая в этом тепле, с которым она смотрит на него так жадно, будто пытается рассмотреть правду. И это невыносимо.

— Дора, не смотри на меня так, прошу... — сил практически не остается. Римус отворачивается, ища за что можно зацепиться взглядом. Хочется говорить правильные верные слова, что бы она поверила, что бы перестала упираться, что бы согласилась с более старшим и опытным товарищем. Но все это полный бред. Это не битва, не поле боя во время войны. Или оно? Сохрани сперва себя, прежде чем сохранить других. Главное правило выживания и любой битвы. А что сейчас делает он? Намеренно уничтожает собственное сердце в надежде тем самым сохранить эту девочку и ее жизнь.

— Не делай этого со мной, Римус, пожалуйста. Не делай этого с нами. Тебе не обязательно бояться позволить себе быть счастливым. Себе, и мне тоже.
— Ты не понимаешь! — нервы сдают слишком неожиданно, слишком громко, привлекая к ним внимание редких гостей, завтракающих прежде чем бежать по своим делам. Они смотрят с любопытством. В глазах каждого из них звучит одна и та же мысль, им всем жаль эту сцену. Каждый способен ощутить чужое горе и чужую боль, даже не зная кого-то лично. Эти чувства ощутимы, они резонируют воздух. Они имеют звук, запах, цвет. Они тревожат все пространство вокруг себя. Горе и боль осязаемы.

— Дора, я умоляю тебя, послушай... — нервы начинают обратный отсчет до полного самоуничтожения, — Посмотри на себя! Ты молода, талантлива. Ты так сильна и так невероятно красива. У тебя впереди целая жизнь, которую ты можешь прожить без сожалений. Я не имею права вмешиваться в это. Я не имею право отбирать твою будущую жизнь и требовать впустить в нее меня. Я старый оборотень, у которого нет ни гроша за душой, я потерял всех, кого я когда-то любил. Я не хочу потерять и тебя.
В этих словах была вся трусость Римуса. В этих словах было искреннее желание запретить себе чувства, запретить себе любовь к этой девушке. Пару дней назад он чуть было не потерял ее. Его мир едва не закончился. А ведь чувства в нем не имели уверенности, они не были ничем подкреплены, не имели права на существование. ПОлучится ли у него откатить все назад? Запретить себе любить эту девушку? Быть может, это убережет ее от прокляться под названием "Римус Люпин"?

Он не знает, что еще ему сказать. Этот разговор не имеет логического конца. Они будут спорить друг с другом до конца света, пока один из них не выдержит. Этот разговор будет повторяться снова и снова по кругу, все слова и аргументы. Римус хорошо помнил последний взгляд Меды, которым она смерила его в коридоре Мунго. Он отлично помнил ее слова. Она догадалась так легко, будто он был открытой книгой перед ней. КТо еще догадается? Кто еще поймет, куда нужно ударить Люпина, что бы сделать ему по-настоящему больно? Кто еще поймет, что главная слабость оборотня — это двадцатилетняя девушка-аврор? Ее работа и без него опасна.

— Я не могу позволить себе испортить твою жизнь, Дора... — отставив остывший кофе, Римус встает из-за стола, подходя к парной стойке и расплачиваясь. Одного взгляда официантки достаточно, что бы мужчина ощутил на себе ненависть всего женского рода, сконцентрированного сейчас в одной лишь женщине. Вернувшись к столу, он смотрит на Тонкс, — Пойдем, я провожу тебя до дома. Сейчас тебе стоит побыть там, с семьей...

Он не сразу осознает собственную жестокость. Он привык быть жестоким к самому себе, отказывать себе в том, что могло бы каким-либо образом навредить в будущем. ПРивык остерегаться всего, привык бояться за других из-за своего положения. Но впервые он понимал, что сейчас его жестокость бьет не только по нему самому. И это было невыносимо больно. ОН не хотел причинять боль этой чистой светлой душе, которую так сильно полюбил. С которой хотел провести каждую следующую секунду до самой смерти. Но сейчас он был вынужден обойтись с ней жестоко.

Она говорила слишком правильные вещи, слишком разумные для двадцатилетней девочки. Римусу нечего было ответить на это. Да и был ли какой-то смысл во всех его ответах? Что ответить? Как оправдать свое поведение? Да и нужно ли это было? Нет, пусть он будет отрицательным происшествием в ее глазах. Пусть он лучше будет жестоким тяжелым воспоминанием, которое хочется как можно быстрее забыть. Он поддался собственным чувствам и тем самым причинял боль этой девочке, которая слишком много значила для него с самого ее детства.

Мужчина молча смотрел на нее, слыша за своей спиной шепот невольных зрителей. Он мог сказать ей все на улице, где до них не было никому дела. Но нет. Он сделал все так, что бы навсегда остаться в ее памяти самым большим ублюдком. Он причинял ей боль, но все это было ради нее же! Ради того, что бы вся ее жизнь не пошла под откос. Болезненная ненавистная вакцина для здоровья.

— Бедная девочка, — шептали голоса за спиной.
Римус боялся поднял глаза на такой честный, открытый взгляд этих глаз, что заглядывали в самую душу мужчины, видели его насквозь. Он не знал, что еще сказать можно было. Да и нужно было ли? Он старался вести себя правильно. Старался до самого конца придать лицемерную приятную картинку порядочности своему отвратительному поступку.

— Не смей проявлять эту свою заботу, чтобы потом снова просто уйти, не надо так,
Звон колокольчика остается за спиной, в уши бьет шум улицы, когда он слышит ее последние слова. Она слишком красива, слишком незабываема. И это была непросто женская красота, унаследованная от родителей в забавной генетической лотерее. Это была красота, идущая изнутри. Нимфадора будто светилась ею в лучах солнца. Она была одновременно похожа на свою гордую мать, в ней чувствовалась стать Блэков. Но в то же время та ярость, те эмоции, что сейчас заставляли воздух вокруг Нимфадоры дрожать, делало ее истинной дочерью своего отца. Это вызывало бы улыбку, если бы внутри не было до такой степени больно.

Римус смотрит, как девушка удаляется, исчезая из его жизни. Возможно ли это вообще с учетов всего, что связывало их? Как они будут смотреть друг другу в глаза? Как сможет сложиться их жизнь после того, как сожжен последний мост, а сердце продолжает тлеть в этих углях. Люпин убирает руки в карманы своего плаща, опуская голову так, будто перед ним не площадь полная людей, а его личная плаха с приготовленной гильотиной. Бежать из Лондона. Бежать как можно быстрее, лишь бы перестать ощущать тепло этого солнца, что ощущалось им до сих пор. Скорее прогнать из памяти те сутки, что они были вместе. Ближе, чем когда-либо, просто держась за руку в палате больницы.

— Не думай, что я это одобряю! Она еще ребенок, — всплывали в памяти слова Андромеды, выходящей из больничной палаты ее дочери. Конечно, она все поняла. Раньше, чем это поняли они сами. Меда всегда была слишком мудра...
Бежать! Бежать быстрее зверя. Римус впервые сожалел, что сейчас на небе было не полнолуние. Он впервые сожалел о том, что не может по собственному желанию обернуться зверем, убежать в леса и прожить там до конца своих дней, зализывая раны, нанесенные самим собой. Но у него есть возможность. Он знает...

Дамболдор слишком умен и проницателен, что бы не понять, что скрывается за страстным желанием Люпина отправиться на задание к оборотнями. Этот волшебник слишком хорошо понимает человеческую натуру, слишком хорошо знает, что может заставить человека поступить так или иначе. Что может заставить мужчину желать отринуть всю свою жизнь, умереть для окружающих, сделать все, лишь бы о нем больше никто не вспоминал.
— Любовь — опасное оружие... — тихо произнес Альбус, глядя на Римуса поверх своих очков, заставляя того поднять голову на волшебника, — Но любовь еще и самый мощный щит от любого страха... — он говорил неспешно, будто бы просто озвучивал собственные мысли, от которых его отвлек ворвавшийся без предупреждения Люпин, — Любовь — это самая сильная магия, которая способна воскрешать даже самое погибшее сердце...

Римус слушал его, чувствуя, как внутри незримой кровью заливается его собственная душа. Он понимал все, о чем говорил Дамблдор, но сделать ничего уже не мог. Он не повернет назад, не заставит Дору пройти через все это. Это единственное, что он может сделать для девочки. Не портить ей жизнь. А потому Люпин убирается в леса, как можно дальше от Тонкс. Стая оборотней сейчас кажется Римусу куда менее опасной, способной причинить боль. На этой душе уже не было места для новых шрамов.

Месяцы проходят один за другим, постепенно сглаживая все события и переживания. Римус вспоминает произошедшее, все меньше испытывая боль, будто рана постепенно не затягивается, нет. Но жить с ней становится чуточку легче. Она причиняет уже меньше боли. Если подобное вообще возможно, вырвав собственное сердце. Месяц за месяцем Римус скрывается от всего мира в отдаленных лесах, мрачных, сырых. Под ногами хлюпает мокрая листва, сырость пропитывает одежду, волосы, палатки, в которых живут оборотни, сбиваясь в стаи. Здесь идет своя жизнь. С детьми, женщинами, стариками. Чувства и эмоции здесь такие же живые как ив  мире, который они оставили. Одна из многих стай, что обитает по Англии и ближайшим странам. Живут просто, вечно кочуют, меняя леса. Близится зима, надо бы найти места потеплее. Римус быстро вписался в стаю. Именно здесь его место, отщепенец всего цивилизованного мира. Он работает так же как и все, постепенно пытаясь проводить разведку настроений, пытается втолковать вожакам, к кому им стоит присоединиться, дабы защитить друг друга и своих детей, что рождаются в стае. Всем страшно, но жить в вечном страхе невозможно. Необходимо его преодолеть однажды. ПОвторяя эти слова, Римус каждый раз ощущает вкус лицемерия, которым пропитана его речь. Он требует от других того, что не способен выполнить сам.

С первым снегом становится ясно, что время неумолимо бежит вперед. Выйдя с утра из палатки, Римус видит иней на листве, ломающийся от каждого шага. Ему необходимо возвращаться в Лондон. Необходимо предстать перед Альбусом. И желательно, с кем-то из вожаков стаи. А для этого нужно согласие оборотней. Как донести до них? Как убедить? Римус приводит последние аргументы, вспоминая последние слова, что сказал ему Дамблдор. Они обязаны защитить тех, кого любят. Обязаны защитить своих детей даже ценой собственной жизни, если это потребуется. Именно в них — будущее стаи и всего этого мира.

Еще долго Римус думает о собственных словах, возвращаясь в Лондон, их штаб-квартиру на площади Грюмо. Хозяина давно уже нет в живых, но его дом по-прежнему является убежищем для нового Ордена... Но в нем нет больше того чувства безопасности. Они давно уже вышли на открытую тропу войны. Здесь нет шанса даже на передышку. Лишь иллюзия. Возможность редкого, но долгожданного сна. Отыскать свободную спальню и выспаться за все прошедшие бессонные ночи и по возможные на будущие. У каждого в этом мире должно быть место, куда можно прийти в минуту отчаяния. Для них этот дом стал таким местом. Они все храбрятся, но отчаяние давно уже поселилось в этих сердцах, кем бы ни был каждый из них.

Римус сидит молча в самом углу, когда до его слуха доносятся шаги нового участника их встречи. Он узнает эти шаги, уходя из поля видимости. Первое время ему удается не попадать под взгляд Доры. Он наблюдает за ней со стороны, видит, как она изменилась за те месяцы, что они не виделись. Следует за ней, сам не зная, зачем. Направляясь сюда, у Римуса было правило и договор с самим собой — не приближаться к ней. Не попадаться на глаза, не говорить с ней. Но едва лишь увидев Нимфадору, он уже не может отказаться. Будто он вновь двадцатилетний пацан, привыкший к употреблению определенных зелий и не может уже без них, едва лишь увидит цветные склянки. Теперь же этим зельем для него была Нимфадора. Он пытается убедить себя не нарушать собственное слово, не причинять боль ни себе, ни ей. Но едва лишь увидев эту усталость в ее глазах, уже не помнит данных самому себе слов.

Комната, когда-то бывшая кабинетом, теперь стоит без мебели. О ней почти никто уже и не помнит, никто сюда не заходит. Римус неслышно останавливается в дверях, опираясь плечом о косяк, молча наблюдая за тем, как Дора, осунувшаяся, побледневшая, казалась, померкшая, рассматривает стену, где изображен весь ее род по матери. Римус наблюдает за взглядом девушки, что скользит по выжженным лицам, имена в этих местах причиняют боль, самые близкие имена для девушки. Он это знает и не нарушает тишину. Пока тишина не становится уже мертвой.
— Они все боролись за будущее... Шли наперекор тому, во что не верили... — его голос кажется бесцветным, хриплым после нескольких месяцев в мокром лесу. Казалось, что от него до сих пор пахло болотами, плесенью и мокрым лесом. Одежда все еще кажется влажной и холодной.

— Римус? — стоит взглянуть в эти глаза, он сразу же вспоминает, почему запрещал себе приближаться к Доре. Почему договаривался с собой не попадаться ей на глаза, не говорить с ней. Он ушел из ее жизни и теперь он — не больше призрака прошлого рождества, бывший когда-то в ее мире и навсегда его покинувший. В ее глазах видна такая боль, такая усталость и пустота. Он надеялся, что он станет сильнее, крепче, что забудит его. Что продолжить жить дальше, найдет подходящего ей человека, будет счастлива. ПОхоже ли было то, что он видел, на счастье? В ее глазах он видел отражение своей пустоты. Той пустоты, где когда-то было сердце, вырванное самим собой по трусости и глупости. И он не может больше себе врать.

ПРиближаться к ней опасно, кто если не Римус знает это. Он приближается быстро, в пару шагов, прижимая девушку к себе, быть может, грубо. Но месяцы, проведенные с оборотнями, не отличающимися нежностью, не проходят бесследно. Он прижимает ее к себе, зная, что следом могут последовать удары, но не выпускает из рук, впитывая всю возможную злость девушки, всю ее ярость на себя. Готов снести все удары, все заклятья, лишь переждать, пока поток ярости не сойдет, оставляя место боли и усталости, что всегда следуют за ним. И тогда только он прижимает ее к себе еще крепче, взглядывая в глаза. Любые слова кажутся глупыми, но они так необходимы. Они нужны. Как нужна ему Дора...

В этот миг, ощущая толчки, удары, что сыпались на него, Римус как никогда ясно понимает, что все эти месяцы, каждый прожитый им день вдали от нее, был не жизнью, лишь мертвым ожиданием финала. Он почти научился ничего не чувствовать, и только сейчас, здесь, прижимая к себе Дору, Люпин ощущал, как в него вливается весь поток эмоций, что казались им давно забытыми. Словно вновь в груди застучало давно уснувшее сердце.  Это было красноречивее любых слов, мыслей и разговоров. Он понимал, что лишь рядом с ней он способен жить в полном смысле этого слова.

Ее глаза наполнены слезами, когда он вглядывается в это лицо, казалось, молодеющее с каждой секундой, словно слезы смывали месяцы боли и одиночества, отпечатавшиеся на лице Тонкс. Прижимая ее к себе, целуя это лицо, ощущая под губами обжигающе горячие соленые слезы, все казалось теперь выкрученным до максимума по ощущениям и чувствам. Чудовищная ошибка, совершенная пол года назад. Ошибка, которую никогда не залатать и не исправить до конца. Ошибка, стоящая ему доверия.

— Я не могу так, не надо, Римус. Ты же знаешь, я не смогу тебя снова отпустить.
Пол года он гнал от себя навязчивые мысли. Он боялся думать о ней, но каждую ночь продолжал видеть во сне ее удаляющуюся фигуру на той улице Лондона. Пол года, каждую ночь он пытался ее догнать, но девушка растворялась в воздухе, исчезая из его жизни. Бойтесь своих желаний, они имеют свойство сбываться. Он хотел исчезнуть из ее жизни, он получил это. Но сколько боли он этим причинил им обоим. Как нашкодивший щенок, ползущий за прощением, осознавая собственную вину. Именно так Римус ощущал себя сейчас, глядя в глаза, что казались еще ярче из-за слез в них.

Прижимая к себе, прижимаясь к лице девушки, ощущая дрожь в теле, неизвестно чьем, он просто не способен был отпустить сейчас Дору из своих рук. Что бы ни произошло в мире сейчас, даже если бы кто-то решил взорвать этот дом в данную минуту.
— Не отпускай... Никогда больше не отпускай! — вырывается из его груди бесцветная мольба, собранная в самых потаенных углах души Люпина. Самые тайные желания, в которых он так боялся признаться самому себе. Целуя эту женщину, что уже слишком давно стала частью его сердца, хотелось навсегда остаться вот так, в этом положении, в этом месте, пропитанном одиночеством и болью, словно последний удар по тому, что было так привычно по этому чуждому им миру. Их манифест по тому, против чего они так долго боролись по-отдельности.

— Я не могу больше совершить эту ошибку... Ты — это все, что у меня осталось... И без тебя, больше нет в этом мире ничего, что удерживает и заставляет сражаться, — насколько глуп сейчас старый оборотень. Ведь именно он с упертостью юного нигилиста всю свою молодость доказывал окружающим, как невозможность посвящать всю свою жизнь другому человеку, делать его смыслом своего существования, концентрировать весь свой мир в ком-то. Как глуп, однобок и слеп он был по юности. Как не знакомый с чувством настоящей любви, он не мог допустить того, как может стать близок другой человек, как можно ощущать смысл своего бытия не в ком-то, а именно рядом с ним, заряжаясь его любовью и любить в ответ, заряжая силой на эту сложную и страшную жизнь. Каждому нужен свидетель жизни. Каждому необходим тот, кто скажет "Твоя жизнь не была пустой!". Стоило дождаться того человека, который смог бы впервые перевернуть душу старого оборотня, закостенелого в своих старых суждениях.

Он был виноват... Настолько, что об этом стоило поговорить. Но потом, когда-нибудь, если вообще будет в этом смысл. Каждый из них устал. Римус устал от постоянного контроля, анализа, обдумывания правильности своих действий. Он слишком сильно устал от того, что бы быть самим собой, таким, каким он привык быть. Хотелось раскрыть окно своей жизни, впуская в нее свежий воздух. И вместе с этим воздухом новую жизнь в виде девушки, чьи глаза поразили его еще много лет назад. Слишком много, что бы это было чем-то проходящим.

— Я никуда не уйду больше. Никогда... Если ты этого захочешь, я готов навсегда остаться рядом,
Грубые шаркающие шаги в коридоре должны были бы отвлечь от всего происходящего, но ни один из них не двигается с места. Хриплый голос Муди пытается изобразить тактичный кашель, настолько, насколько он был на это способен. Это вызывает легкую улыбку, возвращает к реальности.
— Ужин... — грубо произносит аврор, удаляясь прочь от застигнутых на месте. А Римус тем временем продолжает стоять, прижимая девушку к себе, вдыхая аромат ее волос, пряча в них лицо и на краткий миг ощущая то самое зыбкое, тончайшее счастье...