новый старик снова не в духе. возможно — вероятнее всего — дело в Иуде, а не в самом старике. плохая примета — в чужй дом заваливаться с ноги в пять утра на рогах. Джуд не помнит как добрался до дома и нахуя. и где пил тоже не помнит. ночь смазалась в одно пятно пестрых цветов с запахом дешевой текилы.
тошнит.

— еще раз, блядь! еще раз! — под чужие крики молча наливает воду в стакан,но стопорится и выливает в раковину. воду нельзя, да? кто-то говорил, в голове осело как факт, не нуждающийся в проверке. похуй — в холодильнике есть молоко. не блевануть бы.
— тебе завтра на учебу, а ты ведешь себя, как скот! еще раз, Иуда, и ты на задницу неделю сесть не сможешь!
— м. — отхлебнув молока из пакета, Джуд утирает губы ладонью и добавляет, — я думал, ты по бабам. — и уворачивается от удара, о чем тут же жалеет. голова кружится и его мутит. но старику становится веселее.
— тебя даже трогать не надо, ты жалкий идиот.
в кухне повисает тишина, чужие шаги удаляются по коридору в сторону гаража. послушав, как заведенный мотор покидает пределы слышимости, Иуда переводит взгляд на раковину. снова на пакет молока в татуированной руке. и еще раз на раковину.
вчерашняя ночь уже совсем не веселым калейдоскопом выворачивает его наизнанку, пачкая слив.

до вечера Джуд просто спит, отключившись в своей комнате. одетый, на покрывале, свернувшись клубком. ему снится дорога и берег океана. снится жирна сука, целующая своего тощего ебаря. снится розовая тачка и приторная красотка, раздвигающая перед ним ноги. просыпается он вновь с тошнотой. будто жирная сука и отбила в нем интерес к женскому полу, явив всю неприглядность голого тела, которое он лицезрел не единожды. с комплексами в их семье, кажется, вообще всегда было туго.

в доме тихо и пусто. старик обычно возвращается часам к десяти и Джуду стоит свалить до этого времени. куда? нибудь. ему похуй. в чужом городе он уже успел завести себе компанию за эти два месяца. правда, они все его старше и все замешаны в разного рода дерьме. Джуд — по мелочи. продолжает толкать крэк и травку, пока завязав с кокаином. и сам не употребляет ни грамма. никогда. ни за что. ему хватает алкашки и пьяного секса в туалетах задрипанных баров. почти всегда по согласию. впрочем, согласие — это тоже всего лишь точка зрения. так ему кажется, по крайней мере. ведь за билет в новую жизнь или страну можно и дать, даже если ты нихуя не согласен с такой ценой.

по чужим улицам он бредет неспешно, шаркая кедами, скуривая третью подряд из мятой пачки с верблюдом. придя в себя, Джуд уже не выглядит как вчерашний нарик из под моста. свежий, до неприличия красивый, до незаконного молодой. он знает себе цену и смазливая рожа его выручала не раз и не два. на белой футболке еще видно след от его собственной крови — не отстирался даже за три месяца. на голубых джинсах — только пыль по канту снизу. в рюкзаке болтается плеер, пачка презервативов и документы. поддельные, чтобы не было проблем с охраной в барах и клубах. но куда сегодня идти, Джуд не знает. его компания решила взять небольшой тайм аут и набраться сил. старперы, блядь.

у очередного бара из вереницы похожих толпа гогочет чуть громче, а рядом металлическими боками сияют два начищенных байка. Джуд не фанат, но это хотя бы интересно. красиво. может, в этом баре найдется еще одна компания? или хотя бы покупатели. деньги всегда нужны, а воровство не совсем то, что хотел бы проворачивать Розье. ему хватает приводов и по другим поводам.

толпа на входе безразлична, они слишком заняты разговорами. приемлемо. можно дойти до бара и заказать себе виски. от текилы воротить будет еще неделю, если не больше.
— двойной. — уточняет заказ Джуд и кидает рюкзак в ноги на пол. бармен посматривает на татуировки незнакомого гостя, ухмыляется,
— рисунков столько, будто отсидел пару раз. — Джуд ухмыляется в ответ, но даже ухмылка у него слишком милая, как ебаная фиалка на поле из трупов.
— много раз порывался, ни разу не пустили. — по кругу — мысленно добавляет, подразумевая тюрьму. нет-нет, туда Джуд ни разу не рвался. просто... старик, который дед со значком, не раз говорил, что Джуд нарывается своими поступками. но в сущности, конечно, Розье боялся тюрьмы до усрачки, сколько он себя помнит. попади он туда, вернется уже сразу в психиатричку и под конские дозы лития. у Джуда с менталкой и так есть внушительные проблемы, не хотелось бы туда добавлять еще такое количество насилия, которое ему сулил бы тюремный срок.
— не видел тебя раньше. — бармен ставит бокал с виски на стойку, Джуд взамен кладет купюру с мертвым президентом.
— переехал недавно. семейные обстоятельства. — пожимает плечам, не говоря ничего более конкретного. может случиться, что этот бармен знает того гандона, который утром угрожал его заднице. город то маленький, тут наверняка все друг друга по два круга переебали. Джуд делает два глотка и надеется, что головная боль, мерно нараставшая последние минут сорок, начнет вскоре стихать. он крутит головой по сторонам, рассматривает. словно ищет приключений на эту ночь.

он кажется неисправимым. угрожай — не угрожай, все равно сделает по-своему. напьется еще раз. придет под утро — еще раз. и еще даже не раз. и похуй, что завтра в школу. и похуй, что всего семнадцать. он скользит взглядом по чужим плечам, на которые накинута кожаная жилетка — интересно.

твой голос срывает со стен обои
останавливает войны. я — твой преданный поклонник
твой голос у меня в телефоне
подпись "вечер неспокойный"
и я  н и ч е г о   н е   п о м н ю

крик. шум. запахи. много запахов. у Джуда с запахами всегда была своя история — почти что интимная. запах пота [на чужих плечах], запах никотина [на чужих пальцах], запах алкоголя [на чужих губах]. запах травки, запах дроги, запах кожаного ремня, запах крови.

с последним всегда выходило черт знает что. кровь... сама по себе не несет ничего. немного клеток, выброшенные из организма. запекшаяся корка на чужом кулаке. но запах... мокрым металлом дурманит, р а с п а л я я. Джуд никогда не был хорошим мальчиком, только в драки старательно не попадал. не в его весе в них лезть. слишком хрупкий для мужского махача, слишком смазливый для вялых клубных разборок. прилетало по тупости от тех, кому мешает жить чужая ориентация, но не более. сам Джуд в драки не лез никогда. зачем, если можно все решить иначе?

драка в баре заводится с щелчка. буквально с нихуя поднимается шум и пыль, все кругом мельтешит, как при ебаном тайфуне, замешивая в столб воздуха мебель и участников этого боя. чужая рука резко тащит его в сторону, но Джуд не сопротивляется — на обладателя этой руки он глазел по меньшей мере три минуты перед началом драки. сейчас может взглянуть в лицо, уже выучив изгиб шеи и спину. люди вообще красивые, как думает Джуд. все по-своему. у кого-то особенный взгляд или изгиб губ. у кого-то брови настолько контрастные, что один изгиб доведет до оргазма. у кого-то руки, у кого-то ноги, у кого-то член.

у него — все. грубая красота с запахом курева и машинного масла. Джуд жадно глотает воздух, пропитываясь. и ухмыляется, не говоря ни слова. кто он такой? посетитель бара, блядь, это не вписывается в твою картину мира, а? в бар ходят выпить и... он смотрит тоскливым взглядом на разбившийся бокал недопитого виски — мда, выпил.

пронесясь ураганом по бару, драка сплошным комом рук и сплетением ног перемещается на улицу. в баре становится тише и разом отключается все, что происходило до. все вновь на своих местах, покачивают бокалы, роняют свои пыльные реплики, смеются и закуривают по третьей. Джуд вскидывает брови, но переводит взгляд вновь к лицу этого парня. мужика. хер его знает.
— боюсь, мамочка давно накормила пару фунтов червей, да упокоится ее блядливая душенька. — огрызается с улыбкой, такой, будто каждый день шутит про мать шлюху, отправившуюся к праотцам. но Джуд всегда такой. (не)много выбивающийся из всех картин бытия. не подходит ни одной компании, не вписывается в общий колорит буквально нигде. в этом баре он, конечно, контрастная деталь от чужеродного механизма. будто новенькую бэху прикатили на завод мясообработки.

— тебя может искал? — усмехнувшись, делает пол шага в сторону и тянет пачку кемела из кармана узких джинсовых брюк. и смотрит, как чертов змей, у которого на уме нихера приличного нет и никогда не было. скромность не его конек, Джуд прекрасно знает о себе все. и по ебалу он получал ровно за такие же выкрутасы — подкатил не к тому, к кому следовало бы. но этого горбатого и могила не факт, что исправит. в конце концов, если всего бояться, то нахуя вообще жить? принципы жизни у Джуда ломаные, кривые, как позвоночник зайца, перебитый случайным ударом колес. хотел веселья — нашел что-то похожее.

у парня жилетка с нашивкой. Джуд рассматривает. а, закурив, указывает пальцем свободной руки,
— гоняешь? — без предисловий и раскланивания в знакомстве. к чему все эти имена и прочие условности, Джуду откровенно поебать как зовут этого парня. как зовут его самого. мишура. имя — ничто, за тебя говорят поступки и за Джуда хорошего сказать можно не много. стоит посреди паршивого бара, ухмыляется хер знает кому, задрав подбородок, и выглядит как хипстер, перепутавший вечеринку. похуй, как же похуй.

в чужих глазах много смысла. в глазах Джуда — невысказанная похоть и издевка. его считают чужим  этом баре — а где не? только в смрадных переулках, где толкал крэк, там казался своим, конечно. во всех остальных ситуациях — всегда чужак, на которого смотрят взглядом «ты какого хуя тут забыл?» похуй, как же похуй.

затянувшись от сигареты, облизывает губы и выдыхает дым в потолок. вокруг бурлит микро жизнь, автономный организм бара существует дальше, переливая алкоголь по пищеводам и перерабатывая его в мочу. Джуд тянет уголок рта влево, обнажая белые зубы, чудом не выбитые во всех его приключениях.
— покатаешь? — без уточнений и без подробностей. на байке? или может на твоем члене? он может быть до надоедливого болтливым, но не в начале. он может быть до раздражения обаятельным, и это почти всегда. а еще Джуд до ужаса наглый и прямолинейный. ему похуй, кто что подумает. ему похуй, кто как отреагирует. этот парень? либо согласится, либо откажется. в худшем случае что? даст по ебалу? это Джуд переживет как-нибудь, не в первый раз все таки. но да, не хотелось бы портить красивый фасад, ведь внутри все итак прогнившее до основания.

обнимает губами желтый фильтр дымящейся сигареты, скользит взглядом по чужому лицу — до шеи вниз, по груди, упирается в пояс брюк. и обратно. вскинув брови, ухмыляется в ожидании ответа.

не домой.

это все, что движет Джудом — не домой. хоть на кладбище меня трахни, похуй, лишь бы подольше быть вне того склепа молчаливого и не очень порицания. с жирной сукой было проще. она не разрешал водить никого в дом, но сквозь пальцы и дым смотрела на прогулы парня. не пришел — и ладно, выживет как-нибудь. он выживал. и весьма успешно, надо сказать. да и жил спокойнее, чем сейчас. Джуду свойственно искать приключений на задницу, когда на душе мрак. как сейчас, когда он просто не может себя заставить вернуться в дом старика и выслушивать очередной нудный пиздеж о неправильном образе жизни и неподобающем внешнем виде.

этот парень выглядит, как плохое приключение. как тот, от кого мамочки советуют своим ангелочкам держаться подальше. у Джуда не было в жизни такой мамочки, а инстинкт самосохранения ему прививала улица. инстинкт, который с завидной регулярностью сбоит и троит, высекая ошибку. парень у стойки курит — Джуд смотрит, как чужие губы обхватывают смятый фильтр. красивый. за поволокой дыма и мишурой этой жизни — красивый. но Джуд видел много красивых. и здесь он не ради секса, если уж вдуматься. он хотел убить время, чем и занялся, едва пришел в себя окончательно. может, этот незнакомец вообще маньяк какой-нибудь? вывезет в лес, расчленит и оставит на ужин кабанам и лисам. да похуй, зато мозги трахать не будет.

нет, Иуда никогда не хотел умереть. он не из тех парней, которые режут себе вены или глотают чужие таблетки в надежде на передоз. он ведь даже наркоту не хавает, хотя мог бы, имея к ней прямой доступ. но Иуда всегда хотел жить, не смотря ни на что. мир вокруг старательно стремился отбить это желание в парне, но до сих пор так ничего и не вышло. а согласие на любые авантюры — это не от жажды поскорее сдохнуть и встретиться с мамочкой. это просто попытка выбраться. попытка сбежать. Иуда всегда уверен, что все будет хорошо. и он часто в этом ошибается.

что такое эта самая спокойная жизнь, о которой говорит незнакомец? пару месяцев назад Джуд сказал бы, что живет именно ее. но там правда было иначе. его никто никогда не любил и, оказывается, такой расклад устраивал парня больше, чем чужая навязчивая забота, выламывающая суставы и выкручивающая кости. старик его точно не любит, да и заботой не блещет, старательно маскируя под нее необоснованную жестокость и скудоумие. старик чует, что Джуд не по девочкам и его это бесит. так ведь не правильно, так жить нельзя.
— а ты психолог, верно? — зеркалит вопрос, ухмылка становится шире. к психологу Джуду не помешало бы. хотя скорее к психиатру. жирная сука отправляла его как-то. не за деньги, конечно, платить за чужого сыночка ей не хотелось. муниципальный психиатр выглядел как человек, испытывающий глубочайшее омерзение при виде своего нового пациента. полезного сказал ровно три слова, все остальное  — клишированная хуета, которую Джуд слышал с экрана телека в гостиной жирной суки. больше к специалистам он не ходил.

oh wait. отсос психиатру считается за сеанс?

он наблюдает. чужие движения, твердый шаг, рука, перехваченная кем-то еще. Джуд смотрит, чуть сузив глаза, на этого нового героя их мизансцены. но интересного ничего не находит, да и его кивком головы уже зовут за собой на улицу. он мог бы не пойти. мог бы сыграть в дурачка и отшутиться. мог бы вернуться в условно безопасный дом, чтобы лечь спать пораньше и завтра отправиться на учебу. мог бы включить благоразумие и вспомнить о том, что люди бывают довольно жестокими, а этот парень в кожанке буквально выглядит как опасность. Джуд набрасывает рюкзак на плечи и выходит из бара.

свежий воздух приносит неожиданно много приятных запахов. прелая листва, дорожная пыль, шлейф табачного дыма от чужой сигареты. после бара здесь действительно проще дышится. затянувшись поглубже, Джуд выдыхает и делает шаг к байку, блестящему в сумерках стальным скелетом. смотрит на водителя без тени улыбки, в глаза. и на вопрос только пожимает плечами, чуть вскидывая брови — мне все равно.

не домой.

Джуд катался на байке один раз. тогда ему просто дали погонять чужой спорт за городом. Джуд был в восторге от того, как свобода впивается в кожу, порывами ветра иссушая руки и слизистые. как быстро мир проносится мимо. как гулко и шумно становится в ушах от большой скорости. Джуд тогда чуть не разъебался на повороте, но все равно остался в щенячьем восторге. свой байк бы, наверное, не завел. ему вообще водить нельзя, если верить тому муниципальному херу в белом халате. но у Джуда никогда и не было денег на транспортное средство. заработать то можно, но стоит ли это того? Джуду нравится, когда его катают. на байке, на машине, или...

кажется, от его веса на байке не меняется вообще ничего. он сдвигается чуть ближе к водителю, поудобнее ставит ноги, обнимает руками за талию и пальцами прижимается к ребрам. почти не скрывая, что не_случайно. когда скорость вокруг смазывает весь мир, Джуд улыбается, перестав думать о том, куда они едут. какая разница. сейчас, в условном полете, обняв человека, который пока ни словом, ни жестом не указал Иуде на его несоответствие этому миру, парень чувствует себя свободным. и практически счастливым.

а что если бросить все [да было бы что бросать на самом деле] и уехать? не важно куда. просто вот так гнать по дороге в горизонт, отрешенным от мира и от себя самого. что если просто сбежать, не оставив записки или хоть какого-то следа? вот точно также сесть на байк или в тачку, вжать газ в пол или выкрутить до упора... и просто сбежать. ехать, пока ветер не искусает губы до кровавых корок и отслаивающейся кожи. бежать, пока хватит кислорода и бензина. чтобы потом вдохнуть полные легкие и продолжить бег. на самый край земли может быть.

бежать, бежать, бежать.

не имеет смысла.
несовершеннолетний.
подадут в розыск, обязательно отыщут и вернут, куда должно.
все это не имеет ни малейшего смысла. не в этот год.

следующим летом, едва стукнет хотя бы восемнадцать, свободы будет чуть больше. он сможет поступить куда-то, настолько далеко от знакомых мест, чтобы даже воздух был другим на вкус. тогда будет смысл бежать. но что-то подсказывает, что Иуда бежит не от мест, не от улиц, не от душных домов и крепких ударов. Иуда бежит от себя. от той зияющей черноты в груди, которая должна быть душой. которая должна быть жизнью. которая должна быть им самим. но куда бы ты ни ехал, ты всюду берешь с собой себя. можно попытаться сбежать, но любая попытка обречена на провал изначально. от себя никому еще убежать не удавалось.
наверное.

можно попробовать.

он думает о том, что вокруг чудовищно огромный мир, в котором может найтись место, где ему будет спокойно. место, которое он сможет назвать домом, не выплевывая это слово подобно Малфою, когда тот говорил «п-п-п-поттер». с презрением, с издевкой. не веря. не ощущая должного тепла под грудиной. найдись такое место, Иуда бы пожалуй остался навсегда. найдись хоть что-то, что заполнит дыру пустоты под ребрами, заставляя сердце биться чаще не от разгоняемого алкоголем адреналина.

звучит как бред из дешевого романа.

тепло от чужой руки опаляет по морозным пальцам и Иуда переводит взгляд к скулам незнакомца — даром что глаз его под шлемом не видно. но смотрит и в его взгляде сейчас нет черноты, удушающей и пошлой. нет всего того, что там видно обычно. в его взгляде почти нежность. в его взгляде живой интерес. и капля благодарности, растворяющаяся в бескрайнем океане душевного голода. если говорить о пресловутой заботе, то этот незнакомец уже сделал для Иуды больше, чем все остальные вместе взятые. паршвый расклад.

дорога глотает их снова и снова. фонари становятся реже, пролетающие мимо машины исчезают, растворяясь в ночи. Иуда жмется покрепче, не желая упасть — на асфальт или обратно в свой омут мыслей. лучше так — на скорости, на мотоцикле ,лететь в неизвестность и не думать. иллюзия побега. иллюзия безопасности.
ему все равно придется вернуться.

поверх чужой головы он видит черную гладь и Иуде кажется, что это вода. ноги, отвыкнув от нагрузки, немного гудят с непривычки. он стаскивает с себя шлем, кладет на сидение и осматривается по сторонам, пока парень возится у двери. что они тут делают? что это за место? он вскроет дверь? они совершат кражу? да какая  р а з н и ц а?

— маньяк... — повторяет медленно, глядя за горизонт. — ну, даже если и так... — и в его голосе по прежнему не слышится страх. Иуда отчего-то уверен, что этот парень не маньяк, даже если у него руки по локоть в крови. просто такой день. просто такая ночь.

вокруг тишина.
звенящая. ласковая. напоенная августовским ночным воздухом. пахнет цветами, тиной, моторным маслом и водой. так пахнет весна после первых ручейков растаявшего снега. так пахнет новый день, которого ждешь. когда-то Иуда тоже ждал новых дней и чего-то большего. лет в восемь ты еще не понимаешь, что вся твоя жизнь — ямы и выбоины, куда ни сверни. ты еще веришь, еще думаешь, что придет самый особенный человек и уведет тебя за детскую руку в совершенно другой мир. за последующие четыре-пять лет ты понимаешь какая это все хуйня. где родился, там и сгниешь.

— а? — резко поворачивает голову на звук чужого голоса и спустя мгновение добавляет, — а... — распознав слова и вникнув в их смысл. пиво. окей. с порученной ношей он идет через домик, где под потолком качается пыльная лампочка в сетях паутины. выходит на мостик и подходит ближе к краю. тихо как кошка. наверное, один из очень немногих талантов парня — быть бесшумным и незаметным, когда этого требует ситуация. или когда располагают обстоятельства. не хочется здесь нарушать тишину и тревожить воцарившийся вдруг покой.
слишком спокойно.

он говорит, задает вопросы, будто бы риторические. Иуда опускается на край мостика рядом и закуривает, глядя на безмолвную гладь черноты. чужие слова бьют в цель — его нигде, в сущности, не рады видеть. почти всегда. задрав голову, словно пытаясь заглянуть куда-то за, Иуда улыбается, вмиг становясь красивее и будто еще моложе,
— мы нигде никому нахуй не всрались. — поворачивает голову и смотрит в глаза, — разве не так? — и роняет усмешку, вновь отворачиваясь. слова про город не вызывают в нем интереса. почему всем всегда важно узнать кто он, откуда и зачем приехал? будто без этой информации его невозможно идентифицировать и обозначить как человека.
— а ты местный, видимо? — игнорируя вопрос, отвечает встречным, бросая взгляд на незнакомца. а после, вернув свое внимание черной воде, добавляет чуть тише,
— тут красиво. — даже если ты маньяк и это — последнее, что я увижу в своей жизни, тут красиво.

да, наверное, это проблема всех маленьких городов — он прав. Джуд может только слепо поверить чужим словам и многочисленным фразам из фильмов, ведь его ни одно место толком не держит. он сменил четыре штата и четыре города, нигде не приживался, нигде толком не был своим. его это не удручает, просто так сложилось. путь у каждого свой и Джуд смирился с переездами. но даже интересно каково это — быть местным? тем, кого все знают в лицо. тем, с кем здороваются соседи. но есть ли в этом какое-то счастье и пресловутый покой? Джуд не знает. и не уверен, что хотел бы проверять.

он смотрит на него. даже поворачиваться не надо, чтобы почувствовать чужой взгляд на себе. смотрит долго, не скрываясь. в целом, логично — тут никого нет, можно не отказывать себе буквально ни в чем. и в какой-то момент Джуду кажется, что его сейчас просо толкнут в воду. они посмеются, он промокнет, замерзнет, а что дальше — черт его знает. это же не тупой фильм, где уже прописан сценарий. у жизни свои сюжетные повороты. и вместо толчка в спину Джуд слышит вопрос и усмехается — вот ты заладил!
— мимо шел. заглянул на бокал виски. — не врет даже, просто правда настолько банальна и тривиальна. иногда люди просто идут мимо и заходят в первое попавшееся заведение. ну, ладно, не первое. но первое, показавшееся интересным. у Иуды не было глобального плана. он зашел в бар, взял себе выпить и глазел на постояльцев. дальнейшая история известна уже им обоим.

никотиновый дым стелется в горло молочной пеленой, окутывая легкие и оставляя в их ветвях свои ядовитые капли. Джуд слышит, как парень встает. слышит шаги по мостику. слышит стеклянный стук пустой бутылки, брошенной в ведро. когда наступает пауза, он оборачивается, сев боком — и смотрит. за считанные секунды безмятежная гладь го взгляда подергивается тем самым огнем. будто он без слов говорит "ну, что дальше? мы же здесь не для созерцания?" и губы тянет ухмылка, режущая по щекам и делающая Иуду греховно обаятельным. какая-то тупая ведь шутка была в выборе его имени. он даже не знает чем руководствовалась мать, когда назвала сына предателем. может, пыталась ему пророчить будущее? или была под таким кайфом, что имя Иуда ей показалось забавным. во второе верится больше, если вспомнить все то, что говорил о матери дед.

легко оттолкнувшись ладонью от мостика, Джуд встает на ноги и идет к незнакомцу. подходит вплотную, облизывая губы — чувтвует сухие корки от ветра, стянувшие тонкую кожицу. практически касается чужой груди плечом, наклоняясь, чтобы выбросить окурок в ведро. и усмехается, выпрямляясь.

сколько раз Иуда оказывался в таких ситуациях. не сказать, что сейчас все в точности также, как и всегда. чаще это было под сильным опьянением и там всегда было быстро, наотмашь, лицом в стену, не дергайся, заткни пасть. Иуда не думает, что в грубости есть что-то плохое, если она, грубость эта, нравится всем участникам происходящего действа. но он не помнит такой томной медлительности, когда время раскидывает свое полотно и позволяет не бежать, а плыть по нему. неспешно. растягивая тянущее ощущение внизу живота. давая прочувствовать. позволяя смаковать каждый момент.

— почему ты увез меня? — он помнит слова про то, что он бы не дожил до утра и все эти страшные байки. но ему то какое дело до незнакомого пацана? — ну, не дожил бы. тебе то какое дело? — может, это попытка почувствовать себя особенным? или просто заполнение паузы в тишине. ведь Джуду, в целом, не важно по каким причинам произошло то, что уже произошло. но — почему? он смотрит в глаза, скрытые полумраком. свет бьет незнакомцу в спину, кутая в орел, подсвечивая выцветшие на солнце волосы. но в его глазах отражаются точки огней, как угольки в камине истлевающих поленьев. и Джуд сморит, словно завороженный. в его собственном взгляде черти разводят костры, не увидеть, не почувствовать которые попросту невозможно.

этой сцене не хватает какой-нибудь тягучей лиричной музыки. но в тишине, под звук цикад где-то у берега, Джуду тоже достаточно атмосферы. тут красиво. ты красивый. какая разница почему я здесь? какая разница почему ты тоже? что это изменит? в его взгляде проносятся невысказанные вопросы, ответы на которые совсем не важны. пол шага вперед и Джуд задирает голову вверх, будучи ощутимо ниже этого байкера. его голос разрезает тишину полушепотом,
— поцелуй меня.

— А если ты мне просто понравился...
ну
это не новость

он многих бесит
и многим нравится
кажется, что существует лишь два варианта, в принципе
ненавидеть или вожделеть
бить или трахать
конечно, Иуда предпочитает ненависти похоть, а слепым ударам ярости жаркий секс

жаркий
как взгляд. как горячие пальцы, касающиеся белого подбородка, холодного, как мрамор. он такой настоящий, живой и теплый, что Иуде кажется, будто он проснулся рывком где-то в другом месте, в другой вселенной. он совсем не такой хрупкий, как сам Иуда. совсем не такой дерзко юный. он скорее как выдержанный виски, оставляющий горечь на губах после.

Иуда хочет проверить.
хочет, чтобы поволока чужих губ осталась на коже. он смотрит в глаза и легко повинуется, когда чужие крепкие руки поднимают его выше. обняв ногами за бедра, успевает только сморгнуть прежде чем чужие губы воруют кислород из его рта. и становится жарко. так горячо, будто адские котлы уже готовы принять в себя их обоих.

а я снова закрыв глаза, твой силуэт представляю
а мне бы в небо, его бирюза твой взгляд напоминает
между нами взлёта полоса, пустую постель обнимаю
надо будет согрешить — я буду за, ведь твоя любовь лучше любого рая

мир сминается чужими руками, сжимающими расписной фарфор хрупкого тела. шаги — движение воздуха. Иуда тонет в моменте, не отдавая себе отчета в происходящем. ощущает твердую поверхность ягодицами, но коленями тянет ближе к себе — не отпускай, не уходи. ближе. больше. ярче.

чужая молодость бывает заразной, когда опаляет таким первобытным неподдельным желанием. Иуда очевидно получает наслаждение каждым моментом, проминаясь в чужих руках как мягкий свечной воск. кусает его губы и холодными пальцами скользит по плечам. россыпь чужих поцелуев поднимает со дна все похотливые желания, распаляя и без того уже яркий костер греха. похуй. в ночи у черного озера все кажется нереальным. здесь нет чужих пронырливых глаз или внимательных к стонам ушей. наедине с целым миром — так почему им должно быть не_похуй?

под спиной жесткий каркас, кажется, лодки. в голове — ноль мыслей поделенный на миллион искр. звук молнии на его джинсах вызывает хриплую усмешку. Иуда облизывает пересохшие губы и руками цепляется за чужие ладони, чтобы притянуть ближе к себе. снова. но теперь забраться холодными пальцами под чужую футболку — чертить узоры по лопаткам, запоминая каждый дюйм его кожи. бессловесный танец в ночи под порхающий свет над ними.

сжав коленями чужие бедра, тянет к себе ближе, недвусмысленно давая понять чего хочет дальше. давай, к черту прелюдии и всю эту лабуду, просто возьми. просто войди. просто давай представим, что сегодня мы вместе. ведь да, мы в сущности нахуй никому не нужны, но ты сейчас нужен мне. сейчас. только сейчас.

он тянется губами выше и касается кадыка, выдыхает горячим дыханием на тонкую кожу, обводит кончиком языка, рисуя влажные руны. сжимает пальцы сильнее, чтобы ближе, ниже. чтобы прикусить мочку уха и прошептать прокуренным ломким голосом,
— похуй, что мы никому не нужны. ты сейчас нужен мне. — и еще тише, почти умоляя, — пожалуйста.

он готов скулить как щенок, который требует ласки и внимания от нового хозяина. готов смирно сидеть в его ногах и подставлять ухо для похвалы. готов встать на четвереньки. готов принять все. готов заглядывать в глаза и просить еще больше, еще, пожалуйста, больше. готов облизывать чужие пальцы, заглатывая поглубже и глядя  глаза. сжимает его запястье, языком во рту обводя указательный, средний, по кругу. во взгляде Иуды — сплошь только похоть. чернота, накрывающий с головой непроглядный мрак дикого желания. чужие пальцы скользят по его губам, Иуда выгибается в позвоночнике и ухмылка режет по скулам, добавляя к общей картине.

скользнув ладонью между их тел, не прерывает зрительного контакта. упирается пальцами в ширинку его брюк и вскидывает брови, но не ждет ответа на невысказанный вопрос. только толкает застежку вниз, а потом носком конверса тянет вниз его брюки. закусив губу, улыбается. его дыхание уже рваное и горячее, а во всем теле вибрирует нетерпение.

похуй, что будет потом. через полчаса, через час или утром. нет никакого «завтра», существует только здесь и сейчас. завтра их обоих не будет. завтра не будет этого взгляда, не будет этого места. завтра будет другой день. и они тоже будут — другие. завтра — это иллюзия. оно станет «сегодня» и они никогда больше не вернутся в эту точки вселенной. такими, как есть. с тем, что имеют. так какая разница, что будет потом, если его не существует? а здесь и сейчас Джуд хочет, чтобы на изгибах спины остались отпечатки от этой чертовой лодки, чтобы полосы от чужих коротких ногтей прочертили по ягодицам, а его крепкая рука сжала горло до хрипа.

разве не в этом весь смысл вселенной?
по крайней мере сейчас.

слишком горячо. слишком тесно. всего становится слишком. и Джуд с жадностью готов просить еще. еще. еще. чтобы без остатка. чтобы забрать   т в о ю   д у ш у. ему хочется влезть поглубже. в этот момент, когда похоть застилает разум, Иуда чувствует себя тем,  в честь кого был назван — предателем. грешником. хочется запустить пальцы поглубже в чужую грудную клетку, влезть еще дальше, разворошить, словно осиное гнездо и вытащить на свет, чтобы рассмотреть как следует. хочется зацепить, хочется зацепиться. поймать незримый якорь и утащить за собой на дно, выброси его как поплавок за ненадобностью. он заглядывает в глаза всякий раз, как появляется такая возможность. и, открыв рот, не стесняется своих стонов. в пьяном от возбуждения взгляде ни на намека на здравый смысл. давай же, возьми больше, зайди глубже. возьми все. я хочу все. хочу тебя. хочу рассмотреть  т в о е  н у т р о.

мир несется мимо галопом, но Иуда не старается поспевать. ему достаточно того самого здесь и сейчас. рывок, толчок, он охотно двигается бедрами навстречу, изворачивается, чтобы зацепить губами чужую руку и прикусить у запястья, оставляя метку зубов — на память. думай обо мне, когда это закончится. думай, думай, думай. дыши мной. помни меня.

опора пропадает и он чувствует спиной чужой вес и дыхание у затылка. от жара бегут мурашки по загривку, Джуд послушно держится в чужих пальцах, которые наручниками сковали его запястья. но выгибает спину, сводя лопатки назад, делая тело еще более ломким, угловатым в неверных ответах лампочки под потолком. так близко, так тесно, так горячо. когда чужие пальцы смыкаются кольцом на его члене, Иуда едва не задыхается, хватая воздух ртом словно рыба выброшенная на берег. подается инстинктивно вперед, но бедрами упирается назад чуть резче, чуть ощутимее.

когда удовольствие достигает пика, Иуда без лишней скромности рвет тишину вскриком и кончает на чужие пальцы. а после остается в его руках, чуть подрагивая от колотящего изнутри вожделения. он дышит так, будто пробежал марафон, по загривку скатывается горошина пота и ветер тут же пробирается ближе, жадно облизывая влажную кожу ледяным языком. Джуд выпрямляется, упирается лопатками в грудь этого парня, кладет голову на плечо. и улыбается безумной довольной улыбкой, закрыв глаза.

выходит, не зря в бар зашел.

облизав пересохшие от горячего дыхания губы, опускает ладонь вниз, чтобы перехватить чужое запястье. поднимает выше, вместе с тем оборачиваясь. и продолжает смотреть в глаза еще более пьяным взглядом, чем прежде, кода слизывает собственное наслаждение с его пальцев. похотливо открывает рот, скользит горячим языком, забирая каждую каплю. на юном лице тени играют в дьявольскую маску, ухмылка раздвигает губы, язык жадно заглатывает глубже, чтобы до последней капли слизать и кончиком обвести губы по кругу. а после, потянувшись вперед, жадно поцеловать. так требовательно, словно ему не хватило и он хочет еще.

ночь ведь еще не кончилась.

запустив пальцы в его волосы, жмется ближе к груди, чувствуя как нежная кожа трется о край чужих брюк. он не просит нежности или заботы. только ворует чужое дыхание, кусает за губы и бесцеремонно свободной рукой лезет в карман его брюк, чтобы достать оттуда сигаретную пачку. только теперь прервавшись, Иуда прикуривает, не отрывая взгляда от глаз этого парня. первое облако дыма выдыхает вверх, в потолок. вторую затяжку посвящает этому незнакомцу, вкладывая дым в его рот вместе с поцелуем. сигарета в его пальцах чуть заметно дрожит, оргазм еще прокатывается волной по всему телу и Иуде хочется продлить это мгновение как можно дольше.

Иуде хочется повторить.
Иуде хочется больше.

он отстраняется, облизывает губы и улыбается так заразительно и мило,
— ну, вот и покатал. — его хриплый тихий смех разносится по небольшому помещению, отзываясь в груди неожиданным и незнакомым теплом. все будто бы как обычно, но совершенно иначе.

что в тебе такого?

он ведет ладонью по чужому лицу — кончиками пальцев по щеке от виска. и смотрит так, будто пытается заглянуть глубже глаз. будто сморит через оболочку прямиком в душу. в глазах Иуды — бездонный океан желания и восторга. он словно щенок, получивший всю любовь от хозяина впервые в своей жизни.

но щенок хочет продолжения.
он прижимается губами к его подбородку, исступленно целуя и закрывая глаза. и шепчет сбивчиво и горячо,
— хочу еще.

резкий холод.
о, ну вот и поиграли. чур, ты проиграл, Иуда.

в одно несчастное мгновение мир вокруг сжимается в уродливую обугленную точку. так бывает, когда режешь пальцы о собственные мечты или желания. он не строил воздушных замков, не думал, что вот теперь точно — долго и счастливо, и непременно в один день. но ему хотелось верить, что хотя бы эта ночь — полностью их. да похуй, что скажет старик [спойлер: нихуя хорошего он в любом случае не скажет]. да похуй, что утром идти в сраную школу. да на все похуй. он просто хотел еще немного чувствовать себя желанным.

это так глупо.
его часто хотят ну почти вот также — жадно, безостановочно, отключив голову. и всегда это проходит с волной оргазма, накатывая фрустрацией и отчужденностью. как может человек кого-то настолько хотеть, а потом вмиг перемениться в лице и укатить в фигуральны закат? Иуда не знает. но Иуда такой же. стоит очередному классному парню закрыть за собой дверь, как Иуда забывает его лицо и запах. это просто привычный образ жизни.

его лицо ты не забудешь.
это другое.
с ним иначе.

и осознание того, что все вышло нихера не так просто, как бывало с другими, болью скулит под ребрами. неприятно. но вовремя доходит сказанное, чуть согревая ледяной ком в груди. выходит, поторопился с выводам. а он ведь уже сыграл фигуральный траурный марш и просидел три недели на подоконнике, глядя на ебаный дождь. не придумывать лишнее — надо запомнить.
по-человечески. Иуде хочется смешливо тяфнуть, растянув губы в широченной улыбке. но он только тянет уголок губ влево, на мгновение вскидывает брови и опускает голову. окей, как скажешь.

в моих беспокойных снах, ненавижу этот город
боже, как же я хочу вернуться домой
в своих беспокойных снах я вижу этот город
я чувствую себя мёртвым и голос

ему некуда больше ехать кроме склепа старика. и хотел бы иметь выбор, да блядский закон не позволит. поэтому называет адрес, но голос становится чуть прохладнее, чуть жестче. Иуда понимает, что его персональная ночная фантазия закончилась и скоро разобьется вдребезги, осколками вонзаясь в тонкую кожу. и это возможно уже совершенно не фигурально. от старика можно многого ожидать. он ведь и без того грозился Иуде наказанием, если тот еще хоть раз — да иди ты нахуй, ты мне не отец!

обратная дорога в город медленнее, растягивается тонкой невесомой паутиной времени, позволяя пальцами тронуть каждое сплетение и сыграть свою музыку ветра. но пальцы Иуды сплетаются с пальцами байкера. положив голову на плечо, Иуда закрывает глаза и прижимается ближе. так глупо. так романтично.

возможно, таким мальчикам, таким Питерам Пэнам, в жизни не хватило просто любви? возможно, таким мальчикам, таким Каям, в жизни было с избытком леденящего холода? Иуда не думает об этом, но как мотылек на огонь — тянется ближе теснее, ныряет в тепло и в душу. пальцами прижимается к животу этого парня, словно пытается влезть как скальпелями — прямо под кожу, в нутро.

я не могу просить помнить обо мне
я не могу просить помнить обо мне
я не могу просить помнить обо мне
я не могу просить помнить обо мне

он открывает глаза, когда байк сбавляет ход. взглядом упирается в ненавистный дом — обычный, ничем не примечательный. он стоит среди таких же невыразимых и бесцветных домов, как в инкубаторе. нехотя слезает с байка, стаскивает шлем и поворачивается к нему — а после тонет в очередном поцелуе и не может сделать и шага в сторону. краешком сознания Иуда понимает, что старик мог проснуться от рокота мотоцикла и сейчас может смотреть через занавеску в окно. и едва ли ему нравится то, что он видит.

по-ху-й

нутром он понимает, что старик имеет все шансы превратить его жизнь в сущий ад. в теории у него много власти, как у опекуна. но Иуда знает, что жирная сука не оформляла новые документы — иначе лишилась бы пособия. а значит по закону этот старый хер ни черта сделать не может. ну, разве что — выслать его обратно в Бисмарк. говно. впервые за все время с момента, как Иуда приехал в этот утлый город, он не хочет отсюда сбежать. не может оторваться. понимает, что нашел здесь хоть какой-то якорь и теперь не может поплыть дальше. не хочет никуда плыть. сбоят приборы, пищат радары, Иуда терпит крушение у самого берега.

но я хочу, чтоб ты помнил обо мне
но я хочу, чтоб ты помнил обо мне
но я хочу, чтоб ты помнил обо мне
но я хочу, чтоб ты помнил обо мне

он не прощается.
подсознание просит не делать этого. если не сказать этих слов, то будет больше шансов уговорить вселенную столкнуть их двоих снова. и Джуд уходит молча, не оборачиваясь и не бросая пустых слов. когда он подходит к двери, видит вспыхнувший огонек где-то за кухонным окном. и понимает, что его персональны ад сейчас пойдет на девятый по Данте.

ах ты мелкий уебок;
да с чего ты, блядь, взял,что можешь меня позорить;
рот закрой и не смей огрызаться;

старик предусмотрительно тих. он боится потревожить соседей, ведь те могут вызвать копов. впрочем, Джуд думает, что старика и фараоны знают отлично, ведь он местный! едва ли хоть кому-то будет дело, даже убивай он тут парня. но в тишине не веет жаждой убийства. так, пара ударов наотмашь, прилетевшая тяжелая военная пряжка ремня — куда-то по ребрам. старик, к счастью, не извращенец. он пытается, в своем понимании, научить парня жизни. выходит скверно, ведь Иуда превращается в обозленную псину, готовую оттяпать руку по локоть — только сунь между прутьев.

свернувшись в кокон одеяла, чувствует как пульсирует болью разбитая вновь губа и ссадина на ребрах. и улыбается, вспоминая вкус чужих губ. закрывает глаза, прикасается к себе пальцами — там, где касался он. и засыпает, проваливаясь в спокойные миры сновидений, где озеро перетекает в горизонт и по нему резво скачет полированный байк.

— пиздуй в школу! не забыл еще про нее? педик херов. — рюкзак летит прямо в спину, когда Джуд стоит у комода, вытаскивая толстовку. он лишь усмехается, легко отстреливаясь в ответ,
— на память не жалуюсь. старый тут ты, а не я. — но старик только бухтит и уходит вниз по лестнице. откуда, спустя мгновение, и орет наверх вмиг обозленным басом,
— и скажи своему ебарю, блядь, уебывать от моего дома! — Джуд выпрямляется над комодом, замерев. что?

— что ты тут делаешь? — подлетев к парню, Джуд на ходу поправляет лямку рюкзака и зачесывает пятерней волосы. — ты кое-кого уже взбесил, хорошо утро начинаешь. — он усмехается и смотрит на него... не тем взглядом. другим. наверное, таким он ни на кого еще не смотрел. восхищение, восторг, признание, уважение — какая-то гремучая смесь похлеще Молотова. улыбаясь взглядом, губами и языком тела, Джуд тянется к чужой пачке и вылавливает последнюю,
— надо заехать за сигаретами. — прикуривая, бросает так легко ,словно... ну вот так и было. так и задумано. просто вместе поехать за сигаретами. и не забудь сказать ему, что тебе надо в школу, ведь тебе, блядь, семнадцать.

он только пожимает плечами — неопределенно, оставляя ответ себе на обдумывание. сложно вот так представить этого Мендеса. Джуд следит как удаляется в точку чужая машина и недовольно играет желваками на скулах — старик его заебал своим пристальным вниманием. и очевидно вечером будет очередной разнос. если только этот хрен не испугался нового знакомого своего «пасынка». эта мысль заставляет парня усмехнуться веселее. взъерошив волосы пальцами, Джуд ухмыляется,
— ну погнали. — пожимает плечами, шагая обратно в дом. что-то со школой с первого дня не заладилось.

Иуда не дурак. он понимает важность образования. и в школу он вернется. как ни странно, он никогда не был прогульщиком. не смотря на все свои встречи с копами и торговлю наркотой по мелочи, Иуда всегда понимал, что способ скорейшего бегства — это образование. он не верил и не верит в принца на белом коне или внезапно умирающего баснословно богатого дедушку. своего деда Иуда знает в лицо и у того едва ли наскребется на ящик виски, не говоря уж о спонсировании безбедного существования для другого человека. а принцы на белых конях... все скоротечно. принц потеряет интерес и найдет новую дырку для удовлетворения, а конь сдохнет в стойле, так и не дождавшись новой вылазки. поэтому в школу Джуд попадет. даже если не сегодня. ему нужна эта сраная бумажка, чтобы позже поступить куда-нибудь, где он сможет отвечать за себя сам. без опекунов и опостылевших нравоучений.

в доме тихо и пыль кружится в вальсе на просвет из окна. Джуд не привык к этому жилищу и едва ли назовет его своим домом хоть когда-то. это просто помещение, не более того. помещение, где он принимает душ, справляет нужду, спит и время от времени что-то ест. редко. предпочитает зарабатывать на кусок хлеба сам и есть вне этих стен. чтобы просто не быть должным. чтобы его еще и этим потом не попрекали.
— скажем, очередной типа опекун. — наконец-то отвечает на поставленный ранее вопрос. пожав плечами несколько неприязненно, идет в кухню. вроде бы ответ вполне себе честный, как еще назвать Мендеса он просто не знает. опекун ведь, пусть даже не официальный и не по закону. жирной суке похуй, как и самому Джуду.

иронично. узнай жирная сука про байкера, она бы только вздохнула свободнее и отправила дитятку на все четыре — хоть героин по вене толкай, хоть в жопу трахайся, только не отсвечивай, милый. надо же, все познается в сравнении, и правда. сейчас Джуд все острее понимает, что прошлая жизнь в Бисмарке была куда проще и спокойнее. но в ней не было его.

он бросает взгляд через дверной проем кухни на парня, бесцельно рассматривающего какую-то хероту на полке. там где-то наверняка военные награды или старые пожелтевшие фотки с какой-нибудь важной войны. Джуд сам никогда не глазел на личные вещи старика, испытывая тотальное безразличие ко всему в этом доме. пока чайник постепенно вскипает, парень выходит и опирается плечом о дверной откос, глядя на байкера.
— мы дошли до имен? — без усмешок и шуток, просто роняет риторически и следом отвечает таки на вопрос, — Иуда. можно Джуд. а тебя? — но ему как будто бы все равно. утро смазывает ночные видения, делая мир более плоским. конечно, Иуде не похуй. он мог бы перекатывать имя этого парня на языке, наслаждаясь звучанием. но это не главное.

по какой-то причине Иуда вдруг понимает, что ему хочется честности. по-человечески ведь, да? ну тогда стоит сказать чуть больше. коротко, по делу, сухими фактами. но честно.
— опекунша выслала меня сюда из Бисмарка. этот хер — Мендес, какой-то там родственник отца. последний давно за решеткой, я его не видел ни разу. как и мать, в принципе. сторчалась раньше чем я смог осознать кто я такой. так что здесь я ради последнего учебного года. а, да, мне семнадцать. — тут пожимает плечами, словно говоря «теперь делай с этой информацией что тебе хочется». все равно ведь прошлую ночь уже назад не отмотаешь. да и им обоим было слишком хорошо, чтобы пытаться это забыть или как-то исправить.

но Джуд дает возможность для шага назад. не хотелось бы, но так тоже — про четность. оставляет место для маневра, когда уходит обратно в кухню и поворачивается спиной, заваривая кофе в двух кружках. этот парень может остаться. или укатить молча в точку за горизонтом. это выбор, который делать не ему, Джуду. это чужая жизнь. как бы сильно ни хотелось в нее влезть, по-человечески — это еще и про правду. ему кажется это важным. хотя бы потому что сам он всегда стремился к этой самой правде, а ему все вокруг безбожно пиздели. не хочется также. не хочется врать с порога и притворяться кем-то другим. все ведь банально и просто. брошенный ребенок, который как ебучий трофей переходит из рук в руки. считай сирота, школьник, без пяти минут уголовник. гей. так себе сюжет для крутого фильма, разве что для скучной документалки, стань Иуда каким-нибудь психопатом, убивающим маленьких кошечек и рыжих женщин.

горячая вода поднимает струйки ароматного кофе над чашками. Джуд ставит чайник обратно на плиту и чувствует затылком взгляд. вздыхает. ты либо уйди, либо подойди ближе. мягкая большая толстовка достает рукавами до средних фаланг пальцев, горячий пар греет кончики, но Иуде все равно кажется, что вокруг слишком холодно. возможно, виной тому этот чертов дом — склеп чужой славы. или, быть может, безотчетный страх вновь оказаться тем отказником, который снова переходит к следующей точке на карте своей жизни.

на запотевшем стекле напишу я припев
для песни, песни твоей
заразительный смех, поцелуй как во сне
полюби меня или убей

забытый на дороге щенок.
возможно, что-то в этом и есть.

Иуда никогда себя так не ощущал. его история — это история. это то, как сложилась жизнь. и это то, что от него самого ни коим образом не зависело. он никогда не жалел о своем прошлом и настоящем. временами проскальзывали мысли о том, что где-то что-то было лучше, но эти мысли быстро сменялись другими, как и положено возрасту яростного пубертата. у Иуды нет сожалений о том, что отец его не растил. это сложно рзложить на молекулы понятных эмоций, но суть очень проста и топорна — Иуде не с чем сравнивать. даже все его друзья-знакомые не демонстрировали ему примеры хороших полноценных семей. он всегда крутился с такими же отбросами, как и он сам. как можно сожалеть о том, чего ты не знаешь? отца не было в его жизни никогда и этот факт Иуда принимал также легко, как утренний восход солнца. что до матери — та же ситуация. он не знал ее никогда. есть пара снимков, они остались в Бисмарке у деда. Иуда даже не хотел их забрать с собой на долгую память потому, что он не испытывал ровным счетом никаких эмоций, глядя на женщину на этих фотографиях. родить ребенка — не то же, что быть ему матерью.

по сути в жизни Иуды были лишь его опекуны. теперь трое. никого из них он не любил. да и в целом, Иуда не уверен, что хоть когда-то испытывал то, что люди называют любовью. как будто бы это чувство должно быть про бескорыстие, про открытость, про верность, про нежность. Иуде сложно судить, он только слышал что-то в разговорах и тупых диалогах молодежных комедий. для него любовь — это какой-то литературный прием. он даже не уверен в реальности существования этого чувства. может, всем просто кажется? или все настолько хотят поверить в любовь, что наделяют ее реальной силой существования?

что действительно испытывал Джуд в своей прошлой жизни, помимо агрессии и злобы, так это благодарность. с ее проявлением всегда было крайне херово, но по-своему Джуд благодарен деду. тот тысячу раз спасал задницу парня от тюрьмы и сейчас, слушая про окружную от Джонса, Джуд в очередной раз благодарит деда — что не бывал там. Джуд не дурак. он знает что там бывает с такими, как он.

в остальном у парня нет никаких претензий к свей жизни. он хочет закончить историю с опекунами и освободиться. в Джуде, конечно, есть этот налет декаданса, но и он — от принятия. можно скулить о своей нелегкой судьбе и шрамах с синяками. а можно скалиться в ебла обидчикам, растягивая губы и оголяя окровавленные  зубы в улыбке. принятие на грани с тягой к саморазрушению, но в семнадцать это не самое удивительное явление.

как не удивительны и слова Джонса, что знай он возраст Иуды, вчерашней ночи бы не случилось. многих ночей не случилось бы, проговаривай Иуда вовремя свой возраст. он это знает, поэтому и молчит. закон по какой-то причине решил, что в семнадцать подростки не хотят пить и трахаться. или вернее, они не хотят трахаться с теми, кто старше их. но если это по согласию, то в чем проблема? не найдя ответа на этот вопрос, Иуда решил ситуацию проще. поддельный айди, где ему девятнадцать, открывал нужные двери и позволял жить чуть свободнее. насколько это вообще реально в его обстоятельствах.

...загремел по малолетке в первый раз.

выходит, не единственный, но сколько их было?
и важно ли это?
возвращаясь к началу — в окружении у Иуды никогда не было хороших мальчиков, белых и пушистых, как упитанные кролики в чужом зеленом саду. он всегда крутился с какими-то уголовниками. может, его еще и по этой причине привлек тот бар, где он встретил Джонса вчера. будто там была знакомая атмосфера. да и сам Джонс — он же такой же уголовник, как и все, с кем Иуда общался дольше трех минут по собственной воле. конечно, Джонс по-своему и отличается. но это уже скорее на уровне эмоций. Иуда смотрит ему в глаза и чувствует все по-новому. быть с кем-то рядом после случайного секса — ново. пить с кем-то кофе на кухне — ново. говорить с кем-то о себе и о нем — тоже ново. это не вызывает приступа восторга, это вызывает интерес — а что дальше? а как дальше?

дальше Джонс подходи слишком близко и Джуд убирает чашку на стол. продолжая смотреть в глаза, задрав подбородок, он чувствует, как дыхание становится тяжелее и горячее. возможно, ему стоило бы... бояться? в доме его опекуна он находится один на один с уголовником, который так-то нарушил закон и может расценивать Иуду, как угрозу своей свободе. Иуда улыбается и чувствует, как сильные руки подсаживают его наверх, на столешницу. со страхом у него всегда дела обстояли не лучше, чем с комплексами.

долгий поцелуй возрождает огонь в животе. пальцы цепляются за чужие плечи и тянут Джонса ближе. смешно, Иуде ведь ни хера от этого парня не нужно. ни денег, ни шмоток, ни какой-то защиты или пустых обещаний. он хочет просто вот этих моментов. сейчас ты здесь и я твой. дальше — ну хуй знает, посмотрим? даже окажись Джонс женат, Иуде будет откровенно похуй. это ведь не имеет никакого значения. вчера было хорошо — им обоим. что мешает повторить это еще раз? или не раз...

но эмоции потихоньку начинают шкалить. снова не те, которые описывают в глупых книжках для девочек. шкалит то, что обычно описывают в порнографических грязных историях. хочется больше, дольше, глубже. он кусает чужие губы, смазывает поцелуй по щеке и стонет на ухо, шепотом дробя,
— раз ты... не жалеешь...повторим? — кончиком языка ведет дорожку от виска вниз по шее и пальцами пробирается к голому телу. Джонс все такой же горячий, как и вчера. а у Джуда пальцы по-прежнему слишком прохладные, чтобы не вызывать мурашки по коже. но это ведь тоже честно.

что-то с Джонсом не так. Иуда не знает, что именно, но с ним все идет не так, как привычно. не поддается сценарию. он живет в другом мире, на какой-то своей личной орбите. Иуда с трудом осознает, что его вчерашняя дерзость привела к этому — кухня дома его опекуна, где едва знакомый байкер целует его на кухонном столе.

он похож на других.
но совершено не такой.

Джуд тонет во взгляде и мнется в его руках, как пластилин. не думает о том чтобы побыстрее дойти до разрядки и закурить, наслаждаясь прохладными языками воздуха, облизывающими горячую влажную кожу. ему не хочется куда-то спешить, не хочется приближать миг прощания. раньше со всеми все было именно так — побыстрее избавится от лишних слов и вопросов, расстегнуть джинсы, отдать. кончить. и поставить на этом точку в короткой истории.
с Джонсом все не так.

голова кружится от возбуждения, горячее дыхание иссушает губы. Иуда заглядывает в глаза, улыбается и т о н е т. но его улыбка, как у дьявола — не сулит ничего хорошего. маленький демон с молодым сексуальным телом, но таких ведь много вокруг. Иуда соблазняет не телом. что-то есть в его голове, в его взгляде, в том, как он живет и чувствует себя живым. в том, как воспринимает весь мир вокруг. в медлительности, с которой он поднимает голову и вздергивает подбородок. в дрожании ресниц, которые опускаются шаг за шагом, пока взгляд Иуды скользит по телу Джонса, будто бы заучивая наизусть при свете дня. и в легкости, с которой он отталкивается ладонями от стола и спрыгивает на пол, на ходу чуть поправляя джинсы, вмиг ставшие слишком тесными.

он ведет его наверх, в свою комнату. когда-то это был просто склад для ненужного барахла деда, коробки и пыльные тюки с книгами отсюда убрали за день до приезда парня. сейчас тут есть кровать, стол у окна и небольшой шкаф в углу. не смотря на вещи Джуда, хаотично наполнившие скудное пространство, эта спальня все также не кажется обитаемой комнатой. в ней нет жизни. нет истории. никаких фотографий, медалек и грамот. ничего конкретного, ничего не обезличенного. у Джуда таких конкретных вещиц и нет практически, ведь никаких напоминаний о прошлом он попросту не хранит. но здесь есть его запах и это единственное, что делает комнату хоть сколько то жилой.

к собственному запаху примешивается второй — более грубый, насквозь пропитанный табаком, потом и бензином. и Джуд чувствует себя четырнадцатилетней школьницей, которая связалась с опасным старшеклассником на мотоцикле. правда, конечно, куда сложнее, но это не имеет никакого значения. не сейчас, когда губы сминаются от новой порции поцелуев и Джуд подается навстречу, охотно избавляясь от всего на своем теле. он ощущает себя настоящим и честным только когда на нем остаются лишь его чернильные рисунки под кожей. будто вся одежда — это то, что только мешает рассмотреть его. то, что не дает увидеть его таким, какой он есть на самом деле. а рисунки под кожей — это уже что-то настолько органичное, что Джуд не помнит себя без них. хаотичная россыпь по коже рассказывает обо всех периодах его жизни. все эти бабочки, паутина и пухлые ангелочки на шее, крест и демонические крылья на груди — что ты такое?

ч т о   т ы   т а к о е

Джуд разводит колени в стороны и тянет Джонса на себя, в губы выдыхая с улыбкой,
— твое наваждение. — целует, прижимая ладони к его лопаткам, прогибаясь в спине, чтобы еще ближе, кожей к коже, и не оставить ни дюйма для холодного воздуха. ему все также хочется залезть глубже в душу и остаться там навсегда. хочется раствориться в этом моменте, пока он целует плечи Джонса, закрывая глаза и чувствует, как сносит крышу от близости. усмехается. надавив на плечи, толкает Джонса лопатками на кровать и губы тянет улыбка, когда Иуда смотрит в глаза. скользит ладонями по обнаженному телу, наклоняется ниже, оставляет поцелуй на груди, еще ниже на ребрах, обводя языком невидимые никому магические руны под кожей Джонса. и еще ниже порхающим поцелуем на живот.

Иуда замирает на короткое мгновение, поднимая взгляд и глядя в глаза Джонсу. похотливо открывая рот, принимая в него, влажными губами обнимая в тугое кольцо. сжав пальцы на его бедрах, Иуда не разрывает зрительного контакта, опускаясь ниже, когда берет глубже своих возможностей, и поднимаясь обратно. капли блестящей слюны копятся в уголках губ и мажут по подбородку. Джуд тяжело дышит от волн возбуждения, но похоть перекрывает любые другие ощущения. сейчас он хочет только скользить горячим влажным языком или губами, чтобы в особо чувствительных зонах коснуться лишь кончиком языка перед тем, как вновь опуститься ниже и взять все.

ощущая пальцы Джонса в своих волосах, Джуд не пытается податься назад и не мешает движениям мужчины направлять его глубже. еще глубже. да, давай так, не люблю когда как в романтических фильмах. Джуд вырос не на красиво эротике, а на отборном порно. Джуд не стесняется своих желаний, своего тела и той похоти, что поджигает кровь, а следом и воздух вокруг него. он понимает, он знает как он действует на окружающих. и если действия его неосознанны, органичны и будто впаяны в геном, то понимание вполне кристальное. он знает, что, оставаясь просто самим собой, может сводить с ума. тем, какой он настоящий и живой. без попыток приукрасить и сделать все немного более инстаграммным, глянцевым, вылизанным, рафинированным. Джуд про другое. про первобытное желание, когда похоть застилает черным диском зрачка взгляд и движет телом вместо разума. ему хочется в бешеной гонке выдыхаться от непрекращающегося секса, скулить и изнывать от желания, чувствовать как ноет и ломит все тело — от усталости, от укусов, от хватки крепких рук на своем теле. Джуд никогда не был тем ангелочком, которого набили на его шее. никогда.

никаких сожалений, когда его тянут вверх. Джуд не успевает ни о чем думать, просто отдавшись на волю желаний. пусть все развивается так, как диктует похоть. это единственно верный для Иуды вариант. он не умеет по сценарию, не понимает зачем что-то планировать. желание само диктует правила этой игры и проще ему подчиниться, плыть по течению и получить все. или даже чуть больше. получить глубокий поцелуй и пальцы Джонса, которые сминают разрисованное чернилами тело, как тряпичную куклу. Иуда сдавленно выдыхает в чужие губы, все еще не предпринимая попыток отстраниться. будь настоящим. сейчас. будь со мной. будь моим. сейчас только моим. похуй что дальше.

кровать, чуть слышно охнув, принимает два тела. Джуд упирается ладонями в плечи Джонса и смотрит в глаза, опускаясь бедрами ниже. приоткрыв рот и тяжело выдыхая, роняет рваный стон и запрокидывает голову назад. по спине стекает капелька пота и, петляя между лопаток, опускается в ложбинку над поясницей. Джуд опускается еще ниже и едва ли не падает вперед, на Джонса. задыхаясь от возбуждения и от желания. жадно тянет носом запах чужого тела, скользит пальцами по его плечам и чувствует восхищение. он всегда любил мужское тело, но Джонс... он практически эталон. Иуда еще в баре смотрел на него этим взглядом. так смотрят на изваяние Давида в каком-нибудь помпезном музее. а сейчас у Джуда под диафрагмой разрываются сферы восхищения, распадаясь на мириады осколков — он не просто может смотреть на это тело, он может чувствовать его на себе и в себе. и задыхаться от восторга и возбуждения одновременно.

тесно. жарко.
Джуд двигается бедрами выше и снова вниз. чуть содрогаясь всем телом, не сдерживает рваное дыхание. смазав поцелуй по щеке Джонса, скулит ему в губы, закрыв глаза. пальцы сминают чужие плечи, короткими полукружиями ногтей впиваясь в кожу, будто пытаясь впаять в нее метки принадлежности. Джуд любит оставлять следы. даже не для того, чтобы побесить потенциальных постоянных партнеров своего очередного любовника [но и поэтому тоже], а потому что... это органично. он просто любит следы. на своем теле или на чужом — не важно. это честно. синяки, укусы и засосы — это честно. красные ожоги на коленях от ворса ковра — это честно. громкий стон, вырвавшийся изо рта Иуды — это честно. чуть ускорившийся темп на грани между удовольствием и болью — это честно. Джуд жадно и порывисто глотает кислород. а следом прикусывает губу Джонса, не особо рассчитывая силу. даже если он прокусит ее до крови и металл коснется языка отравляющим вкусом — Иуду это только заведет еще больше.

амые неловкие чувства, которые когда-либо доводилось испытывать Иуде, приходили в момент после оргазма. когда бешеный темп стихает, гонка приводит к финишу, секундное промедление, отведенное для осознания и... неловкость. вот она, ее кажется можно руками потрогать — такая явная, такая ощутимая. неловкость, как пауза, которую срочно нужно заполнить — будто затыкаешь кому-то рот кляпом. затыкаешь его собственной тишине, не желая и дальше по атомам разбирать повисшее напряжение. обычно в эти моменты любовники Джуда начинали суетливо собирать вещи, роняли обрывочные фразы, не имеющие особого смысла. Джуд же, давно смирившись с колкостью тишины после оргазма, обычно просто закуривал и ухмылялся, даже не пытаясь одеться или вытереть чужую сперму со своей кожи.

сейчас нет неловкости.

когда волна оргазма, прокатившись словно цунами по двум взмокшим телам, опускается оглушительным вакуумом на головы, Джуд только хватает ртом воздух, стонет и двигается по инерции. а потом открывает глаза и смотрит на Джонса, упавшего обратно на одеяло. любуется, не отводя взгляда. чувствуя чужую руку на своем липком теле, не отрывает глаз, не улыбается, не топит все в своей вечной ухмылке. кажется, что этот парень ухмыляется или усмехается практически всегда и в любой ситуации, но сейчас темные глаза смотрят удушающе, словно норовя потопить в своем омуте. огонек, блеснув на антрацитовом дне, подогревает, когда Джонс переворачивается и вжимает весом своего тела Иуду в кровать. губы трогает невесомая улыбка, Иуда, едва касаясь, скользит пальцами по плечам мужчины. так невесомо, словно бабочка. так нежно, что никогда не подумаешь, что этот парень умеет так. Иуда ведь весь из порывистого огня, из сквозящей яростью похоти. огнеопасный как взведенный курок и мучительно приятный, как оголенный нерв.

пальцы скользят по чужому телу, Иуда целует в ответ и на его лице — гладь безмятежного спокойствия. ни единой эмоции, которая бы выражала беспокойство, мрачность мыслей или тревоги грядущего дня. ничего. только штиль — успокоились нервы, распрямились натянутые струной эмоции и выровнялось наконец-то дыхание. Джуд сейчас кажется самым обычным парнем, который вполне мог бы быть чьим-то бойфрендом, ходить на ужины и дарить цветы. если бы только ни глаза, в которых все также черным мазутом зияет истинная суть, полная желаний и инстинктов скорее зверя, нежели человека.

ему не хочется в душ.
а вот никотиновая ломка уже выкручивает кости и осушает ротовую полость.
— курить хочу. — выдыхает охрипшим голосом между поцелуями, покрывающими ключицы Джонса. ему не хочется говорить «останься» или спрашивать «ты останешься?», не хочется думать даже на восемь минут вперед. одна сигарета — идеальный горизонт планирования. давай покурим, а потом разберемся. одна сигарета — это перерыв на три с половиной минуты, в который все еще можно оставаться в моменте и не совершать резких движений. не та спешная сигарета по пути к остановке ранним тоскливым утром. не та сигарета, пропитанная раздражением и злобой, когда очередной мудак подрезает на повороте. не веселая отравляющая сигарета, гасящая легкие во время очередной ночи угара в каком-нибудь клубе.

сигарета — поцелуй.
та сигарета, которая не горечью, а сладкой патокой оставляет следы на губах и добавляет неги в расслабленное и довольное тело. Иуда не пытается вывернуться из своего кокона, только тянется рукой к тумбочке у кровати и тянет из ящика пачку мальборо и зажигалку. пепельница, чью роль играет какая-то пестрая кружа, стоит на дальнем краю тумбочки, Джуд чуть двигает ее пальцами ближе. а потом, лежа под Джонсом, закуривает первую — и передает ее мужчине.

[делиться сигаретой — это интимнее, чем делать минет. или искусственное дыхание. это будто делиться не кислородом, а мыслями, чувствами, поцелуями, но не тела — души. делиться сигаретой — это на другом уровне, пусть и кажется, что все так банально и просто. но делиться сигаретой это даже не то же самое, что выдыхать дым в чужой рот. это не про похоть. это про ебаное  д о в е р и е.]

достав вторую, прикуривает по новой и падает затылком на подушку. на губах появляется самодовольная улыбка, когда Иуда выдыхает клубы дыма в потолок и смотрит через это марево на Джонса. он мочит, пока смотрит. поворачивает голову на бок явно о чем-то думая. и все также молчит. где-то на плече тянет легкой болью оставленный след то ли укуса, то ли крепко сжатой ладони. затянувшись вновь, Иуда выдыхает следом за новой порцией дыма,
— знаешь... — и смотрит в глаза, — к этому ведь можно и привыкнуть.

не поясняя.
не добавляя.
только приподнимаясь на локте и целуя в губы, вновь ощущая привкус металла и то, как по новой кружится голова.