Каждый казалось, что второе учебное полугодие растягивается до бесконечности: тут уже весна в окно стучится, а ты сидишь над проклятыми учебниками, и не можешь никуда деться, ведь надо к экзаменам готовиться. И сидишь, и страдаешь, и скучаешь, и в общем зале зыркаешь в сторону одного такого княжича, а стоит ему только бросить взгляд, как сама прячешь глаза в буквах учебника.
Но эта весна как-то быстро начинается, а пройти грозится еще быстрее, в тоску вгоняя. В эту весну Сколь уедет в свою взрослую жизнь, и она будет довольствоваться только письмами. А там на свободе влюбится в какую-нибудь деву, способную драконов покорять, и все, пиши-пропало. И будет Фалька как мать, замуж не пойдет, вечно мужчину своего ожидая. Тут бы и включить мозги юной деве, да прекратить эти полуночные свидания, но нет, сидит у окна с книжкой, кутается в теплый платок, а когда видит в разводах мороза через окошко Урусова, тут же собирается. Сунуть ноги в сапожки на меху, да шубейку накинуть, и вот уже лезет по приставной лестнице вниз.
О том, что между ними происходит, никто не знает. В последнее лето Гергана на дочь чуть более пристально смотрит, вопросы наводящие задает, словно угадывает, что та изменилась. Но Фалька не говорит матери ничего, хотя уверена, что той княжич понравится. Но не Драгою. Отец не оценит. Оценит ли брат — кто знает. Весту врать неприятно и неудобно, глухое беспокойство о том, как их со Сколем дружба сей факт переживет, но продолжает отмалчиваться, снова и снова сбегая к Урусову. Она спрыгивает с последних перекладин на скрипучий снег, рука ее скользит в его руку, они торопливо бегут к баням.
Тепло натопленного помещения обнимает почти сразу. Но шубу, длинную, полами по полу метущую, Фалька не торопится снимать — отогревается. Да и под ней только тонкая сорочка с вышивкой, может, надо было и юбку надеть, но торопилась. Лента в темных волосах косы мерцает алой змейкой, Фалька смотрит на Сколя манящим взглядом, и откуда что берется — не училась ведь ничему такому, а получается. И вот уже руки мужские шубу с нее стягивают, к себе прижимают, а тело у Аскольдя горячее, и жмурится Балаж словно кошка довольная, которой свежие сливки под нос подсунули. Отвечает на поцелуи, жадно и беспокойно, словно пытается переиграть злющую судьбу, разводящую их только за год разницы.
Последняя масленица, а дальше-то что?
Уже и рубашка падает к шубе, а под спиной отглаженная десятками тел скамейка. Фалька смеется, тянется к губам Сколя, ровно пять минут до отчаяния, за которым снова мерещится его выпускной. А пока масленица, и можно на несколько дней забыть о домашних заданиях — не будут их требовать, о предстоящих экзаменах — никто не учится в праздники. Звон бубенцов, скрип снега под полозьями саней, веселье, взрывающее остатки зимы, которую рьяно просят вон. Хорошо будет. И целоваться будут. Как всегда все будет.
А жарче становится. И волосы, выбившиеся из косы, к коже липнут. Фалька прижимается губами к шее Сколя, где под кожей бьется пульс, такой бешеный, такой сбивчивый, послушная его рукам и желаниям. Стонет сладко, протяжно, подаваясь назад — и выдыхает судорожно, когда Сколь на нее наваливается, приятная тяжесть его тела дразнит, вжимает в скамейку, требует большего, требует отдачи, и снова жадное постанывание, все больше обжигающее прикосновение тел. Дыхание Сколя ласкает лицо, шею, и как она без него будет — Фалька путается в сердцебиении, его и своем, выгибается, шепчет:
— Люблю...
Они молодые в любви признаваться, они только-только вступают во взрослую жизнь. Но Фалька без зазрения слова бросает, верить в слова, сказанные Сколем. Он не может ее обманывать, она чувствует это, видит в каждом его жесте, в каждом его взгляде: всех тех взглядах, которыми они обменивались. Да и кто бы еще оставался в обществе злющей хвостороги с арбалетом, промахнувшейся лишь потому, что хотела.
Он отпускает ее на несколько мгновений, чтобы впустить воздух — иначе угорят. С утра точно буду двумя сонными тетерями, ну и к бесам, тоже проблема. Фалька влажную ленту выдергивает из косы, волосы распускает, влажные, запутанные. Запускает в пряди пальцы, чтобы как-то расчесать.
И снова попадает в горячие объятия, смеется.
— А если попрошу доказать — докажешь?
Пусть не забывает, что не только она — его, но и наоборот. Это ей ничто не грозит, дождется, а вот что там Аскольд будет делать? Хотя знает — что, со своими любимыми драконами общаться.
Ох, отцу не понравится все это. И то, как легко его дочь распрощалась в невинностью, и то, что князь-то не чистокровный. Но Фалька встряхивает головой, потом, это все потом.
— Целуй меня, — требует уже без тени смеха, притягивает к себе сварожича, прижимается к нему обнаженным телом, чтобы он чувствовал собой все.

Шум горницы, наполненной голодными студентами, напоминает рой пчел на пасеках. Обед наполняет воздух запахами горячих щей, мяса на углях да свежей выпечки. Сотни разговоров, споров, обсуждений последнего занятия. Сколь не отрывает взгляда от соседнего стола, чуть поодаль, где у окна сидит Фалька с подружками. И внутренний голос требует его отвести столь откровенный взгляд. Слишком уж неприкрыто это выглядит, кто-то может и заметить. Опекать младшую сестру своего лучшего друга — это одно. Это их главное прикрытие. Этим объясняется все поведение Урусова в последние годы, все его драки, все его нетерпение. А характер венгерской хвостороги лишь добавляет углей в их пламя, доказывает окружающим, что нет между ними любви запретной. Сто у Фальки Балаж просто не один старший брат, а два. Они давно уже уже с Вестом почти как близнецы во многом. Драгоценное прикрытие, необходимый обман, но и от него тошно. Сколь не выносит ложь, а от столь долгой ему иногда физически плохо.
— Урусов, смотри, окосеешь... Кто ж за тебя такого замуж-то пойдет... — знакомый голос с елейными нотками на самом дне. Хитрый взгляд этой высокой статной девицы уже порядочно утомил князя. Она садится рядом на скамью, на место, приготовленное для Веста. От нее пахнет чем-то терпким, немного сладким, будто в осеннем лесу после дождя, когда они ищут опасные грибы под густой опавшей листвой, вооружившись острыми ножами.
— Что тебе? — иногда Сколю кажется, что ведьма с его факультета преследует его. От ее взгляда зеленых будто изумруд глаз становится не по себе. Сколько парней на курсе завидуют ему. Но радости ни на грош. Аскольд лишь смотрит в сторону Фальки, как бы не заметила... Ничего хорошего не будет тогда ни с кем из них. Огненная дева молчит, лишь губы в улыбке тянет, не размыкая. Тонкие черты лица, разрез раскосых глаз, светлая кожа в золоте веснушек. Она должна нравиться всем. Но не Аскольду. Нет в ней того, что ему мило, нет в ней того внутреннего огня, что он ценит. Которым живет и дышит.
— Хотела вечером к себе позвать... Утомилась я за тобой бегать, князь, да глазки строить. Ты моих намеков явно не уразумеешь... — ее голос становится нетерпеливым, холодным, в нем звучит какая-то сталь на контрасте с, казалось бы, таким душевно теплым лицом. Урусов долго смотрит в немигающий взгляд. Как бы проще все было, полюби он эту девицу, что одним красным золотом своих волос света половину парней с ума.
— Не приду я. Можешь не ждать, — он не смотрит на деву, неинтересно, а льстить не умеет. Лишь слышит усмешку за плечом, будто насмехается над ним девица.
— Верно говорят, лисе медведь не пара... Да только смотри не пожалей, князь... На кого меняешь.
Эти слова заставляют задуматься, насторожиться, проводить удаляющуюся девушку напряженным взглядом. Девы хитры, а эта особенно. Отомстит, не успеешь и глазом моргнуть, а знать, откуда прилетело, и не будешь. С такими нужно быть дюже осторожным. Мстительные они...
Но эта мысль покидает голову как только по плечу ощущается хлопок подоспевшего на обед товарища.

------

— А если попрошу доказать — докажешь? — она смеется в его руках, и этот звонкий сладкий смех отдается чувством какого-то простого, но в то же время такого завораживающего и волшебного счастья. Нет ни проблем, ни времени, ни опасений. Есть лишь она в его руках и все, что между ними.
— А я разве еще не доказал? — со смехом в памяти поход к лешему вспоминается и все те синяки, что еще месяц на теле заживали. Улыбается сквозь поцелуи, прикусывает алые губ, прижимает ее всю к себе ближе, укладывает на теплые скамьи. Ее желание такое простое и такое сладкое, что не выполнить его невозможно. Отдавая всего себя без остатка этой сладостной истоме, вновь и вновь ощущая, как желание становится невыносимей. Измеряя красоту ее стана поцелуями, линии бедер хрупкого тела, округлость груди. Слыша, как резко выдыхает, как вздрагивает от прикосновений к чувствительным местам, от поцелуев к тонкой коже до того, что чувствует, как сердце Фальки бьется практически в его ладонях. Ощущая, как острые будто у дикой птицы коготки врезаются в его плечи, добавляя будто острый угол, разгоняя желание еще сильнее. Прижимает к себе за поясницу, приподнимает ее ноги, ощущая желанный жар. Кажется, будто не смотря на жар воздуха бани, из груди вырывается пар, в душе еще сильнее горит пожар. Сжимая рукой край скамьи, ощущает под ладонью локон черных волос, шелком раскинувшихся по обтертому дереву. Сжимает скамью, лишь большим пальцем поглаживая зажатую прядь, пока движения не становятся все интенсивнее, а стоны вновь не разрывают воздух на сотню жалких обрывков, жадно глотаемый легкими.
Оглушенные друг другом они не слышат шагов, понадеялись на магию, на свое везение, на судьбу, что еще никогда не подводила. Удар ледяной воды на спину приходится как звонкий удар крученого хлыста по разгоряченной коже. Он отрезвляет вырывает из реальности, разносится болью по коже. Лед врезается в тело десятком острых осколков, тут же с шипением тая. Воздух наполняется влагой, шипят капни, дерево, на которые попала вода. Это пугает, сердце сжимается в первый миг, заставляет замереть. По инерции не отстраняясь, лишь крепче прикрывая собой Фальку, Урс оборачивается. Встречается со столь знакомыми глазами. И сердце обрывается в бездну страха. Страх быстро перерастает в злость, а злость в невыносимую ярость, которой так легко подвержен князь. Стук падающего ведра, одетый с мороза Вест, не отрывающий взгляда от своей младшей сестры.
— Да Боги, дай ей хоть одеться! — не то хотел сказать Сколь, да злость говорит сама за себя. Слишком нетерпеливый, раздразненный, разъяренный диким зверем смотрит на друга, что так невовремя ворвался. Пока долгими секундами суть совершенного и случившегося не приходит в осознание. Пока оба преступника в простыни банные заворачиваются, Сколь не отрывает взгляда от главной из опасности. Не так он хотел бы, что бы Вест узнал. От того веет опасностью. Убирая мокрые волосы с лица, Аскольд смотрит на друга прямо.
— Как ты узнал?  — этот вопрос кажется куда более важным, чем все попытки объясниться. Что объяснять? ВСе и так более чем понятно, а злость Урусова не дает ему возможности подумать и принять верное решение.

Когда первая волна злости спадает, Вест чувствует пустоту и растерянность: а что дальше? Ему в уши шепчут злые и добрые духи. Злые — о том, что друг его предал и сестра ничем не лучше, но она предала сразу и его, и семейную честь. Добрые— о том, что он и сам мял девушку на полатях и признавался ей в любви, а семейная честь давно уже утеряна, благодаря матери и отцу. Любовь прощает все ошибки.  И парадокс в том, что именно это ранит и заводит парня больше, чем предательство друга.
Потому что там, в закромах, недоступных их глазам и ушам — третье предательство, за неполный год. И для Балажа этого оказывается много…

-Я испугалась,— самое смешное, что Дарун (Волконска, теперь — Волконская, никогда не забывай об этом) не врет,— Отец пропал, младшие еще несмышленыши, а мама не в себе! Я должна была думать о семье!
-Ты могла попросить помощи у МЕНЯ!,— он никогда не кричал на нее всерьез, разве что со страху, и впервые Вестер делает это намеренно, чтобы укусить, ударить побольнее…Потому что Михелина умудрилась сделать все это не признеся ни слова, а только отослав кольцо обратно адресату. Бандеролью. Как будто все годы можно скомкать в бумажный лист и отправить третьим классом. Впрочем, надо отдать ей должное: разорилась на первый,- Ты могла сказать МНЕ!
-Твой отец ни за что не позволил бы  мне помочь! Он бы вообще не дал нам житья! Вы же — чистокровные! А я — вейла, и та — наполовину! Не будь дураком!
Черт его знает, что хуже: то, что Валерий раскатывает судьбы детей так же легко, как подписывает официальные бумаги, то, что для любимой девушки статус крови ВДРУГ оказывается так важен или то, что его принимали за наивного дурачка, не способного позаботиться о родных. Но он натыкается на ее слезы и крик, как на пику и не может шевельнуться. Из горла рвутся слова совершенно непотребные: это злые голоса подначивают его дать ей отпор и  сделать все, чтобы она пожалела о том, что на свет родилась, стирая светлые, пропахшие морем и иван-чаем воспоминания о Владивостоке. Он молчит, потому что только эти воспоминания и не дают ему пока сойти с ума и не сделать какую-нибудь глупость. Иногда лучше смолчать, оставляя недосказанность пустошью тумана на пепелище, чем самому запустить огонь туда, где когда-то был цветущий сад. Михелина за год похорошела, но замужество ей не идет. Замужество за другим, ему неизвестным, но уже люто ненавидимым мужчиной.
-Ты не вейла. Ты чумное лихо, Волконская,— первый раз он зовет ее по чужой фамилии и даже ему самому это слово кажется ругательным, оно оставляет привкус горелой плоти и каленого железа на языке…

Он смотрит на друга, как на врага, желваки играют под натянутой на скулах кожей. Ему плевать, он сестру видел и даже купал, когда она мелкая была, а теперь даже не замечает, как она пытается торопливо прикрыться. Сейчас, ему по душе пришлась бы разбитая физиономия Урусова, но если они начнут драку в бане, это заметят. Их отсутствие в столь поздний час и так выйдет всем боком, но есть прикрытие: бедовая компашка и так имеет репутацию гулен, лиходеев и трясогузов, кто б сказал, что она им всерьез так поможет?! Вест сжимает и разжимает кулаки, сжимая зубы до побелевших губ и уговаривает себя обождать с расправой.

…Все разговоры, все назойливые фантазии, не дававшие спать не только Сколю, но и Весту за компанию, все потерянные взгляды и приступы злости, когда кто-то лез на Фальку и смел  смотреть в ее сторону — все о НЕЙ. Не о сестре, а о Фальке Балаж, которая за ругательствами и отвратительным характером ловко скрывала истинное свое отношение.
Любовь прощает все ошибки?
Нет, она их только усугубляет…

Балаж смотрит на огрызающуюся ему сестру и не узнает в девочке, выросшей с ним, взлелеяной и тщательно хранимой сестрице, родную кровь. Она топчется  по нему подбитыми каблуками, как по брошенной в сырость шубе, обесценивает их дружбу и доверие и  кидает острые колья через пропасть, которую бы к спеху просто водой залить, только распаляя угли его гнева.
Узнал и хорошо?
Ну и хорошо.

Балаж рвет ворот прочь, стаскивает нагретый лихорадочным теплом кожух и прицельно швыряет его  в Фальку, прямо в лицо, хлестким рукавом задев еще и Урусова. Как пощечина или хлыст, ему бы хотелось так думать, но он не может себе позволить чего-то большего. Все силы уходят на то, чтобы не начать разборки прямо здесь и сейчас.
-Одевайся. И на выход,— его потом, когда он будет проматывать по адовому кругу все в своей голове несколько раз, неприятно удивит то, сколь сильно его голос стал похожим на голос Валериуса,- Бегом.
Это смешно, но он ЕЩЕ даже не орал. Рявкнул в сердцах, да, но на нее еще не орал. Устраивать судилище при чужаке — последнее дело, тем более — с женщиной. На его месте, отец бы его уже убил, а эту дуру волоком тащил по снегу, намеренно выбирая кочки и сугробы. И она это знает, не может не знать. Немного охлаждает пыл другое: даже сейчас, в запале и понимании, что и от самых близких он дождался подлянки, убивать Аскольда он не готов. Брать на душу такой грех, отягощать и без того покосившееся моральное мерило подобным ему не позволяет гордость и как на зло выползающие непрошенными воспоминания о светлых и счастливых днях. Так что вместо вызова на дуэль, он друга (бывшего, возможно) даже предупреждает, не упустив возможности больно кольнуть всех. И себя в том числе.
-С бабами своими сначала разберись, а потом прячься за банями. Или список понедельный веди. Чтоб никому не обидно было.

…Сначала Миха пострадала, когда Фалька решила, будто глазки она Сколю строит; затем, какая -то девчонка с Дажбога чуть носа не лишилась, когда они со Сколем ее из-под огня выносили — Вест преподователя нес, а Сколь, как водится, что под руку попалось; теперь вот Лисья. Но с Патрикеевной так просто не сладишь даже венгерской хвостороге.

Может ли рухнуть привычный мир одним махом? Фальке казалось, что ее самое большое горе — предстоящий выпуск, в котором уйдут во взрослую жизнь и Вест и Сколь. А сейчас это кажется мелочью.
Злость обжигает изнутри, растекается горячей лавой. Хочется визжать и топать ногами, разъяренной кошкой кинуться на Веста, вытолкать его, оцарапывая от обиды, прочь из протопленной бани. В нагретый воздух уже тянется холод, отдающий мертвечиной, глупость, но все равно кажется. Фалька вдыхает, позволяет воздуху наполнить ее, отсудить пыл.
— Нам нужно успокоиться...
Голос Сколя тоже работает, его хватка на руке успокаивает, но прятаться за спиной княжича она не хочет.
Это ее вина. Не вся, конечно, учитывая, что Вестер сейчас не похож на человека, способного слушать доводы. Но ей не следовало останавливать Урусова от откровенности с ее братом. И снова в голове собираются возможные варианты, если бы да кабы, но это уже не имеет значения, все уже случилось, и теперь разгорается опаленным кошмаром в ужасах собственного настоящего. Рвать на себе волосы от глупости — зря тратить время. Фалька хотела как лучше, ума не хватило правильно распорядиться словами в то время, да и в это тоже. А морозец трепетно лижет голые ноги, залезает в душу, и нужно что-то сделать, пока все они не покрылись корочкой льда.
Так глупо бояться, что ей размен дружбы на любовь не простит ни один, ни второй, и так же глупо попасться на этом месте, но рассказали бы раньше и судя по глазам Веста, он бы под окном сестры сидел, сторожил, лишь бы не сунулась к запретному плоду в лице того, кого любит. Иногда кажется, что никому не понять чужую любовь, вот сейчас и брату не понять, а ведь у него у самого душа нараспашку теперь тоскует наверняка.
Стоит только решить, что нужно что-то делать, как Вестер запускает в нее кожухом, поймать его она успевает, чтобы по лицу не прилетело, но задевает Сколя. На считанные секунды Фалька успевает опередить княжича, уже зная, что будет. Что-то щелкает в голове, чувство окатывает до пяток, не удержит — и Вестеру в челюсть прилетит, а дальше уже ничто не спасет потому, что брат ответит. Фалька бросает кожух на скамью, которая еще пару десятков минут была им со Сколем ложем, успевает вцепиться в локоть его, едва не повиснув на нем. Стряхнуть хрупкую девчонку русскому медведю проще простого, но Фалька надеется на то, что он даже в яростном угаре не станет причинять ей боль.
А если причинит, то отрезвеет.
— Сколь, не надо.
Фалька бросает уже обеспокоенный взгляд на Вестера. Он сейчас так сильно похож на отца, что начинает мутить. Вест был для Фальки крепостью, за которой можно было спрятаться от всех претензий отца, был хранителем ее спокойствия, ее защитником. Это потом уже, как в школу пришла, защитников стало больше, но место брата в сердце осталось все там же, там же хранится беспокойство за него — с ним что-то происходит, но что, Фалька не понимает, а спрашивать не выходит. Но весь вид Веста, звук его голоса, болезненно похожи на отцовский, и это плохо, это как плетка по голому телу.
— С бабами своими сначала разберись, а потом прячься за банями. Или список понедельный веди. Чтоб никому не обидно было.
Кого Вест хочет ранить этими словами? Сколя? Ее саму? Взгляд у Фальки холодеет, ей становится совсем не по себе. Она отворачивается, зная, о чем все это: о том, как она упрямо с соперницами, скорее всего, мнимыми, расправляется. То в жабу превращает, пусть и не имелась цель таковая, косы перепортила, чем-то наградила. Тренировки в магии хороши, но такие тренировки — плохи, и ее накажут, если столько всего сразу вылезет наружу. Но это все потом, сейчас проблема другая, сейчас все вспыхнет, сейчас все нарушится окончательно, если не отыскать сиюминутный способ все потушить. Баб она эти брату припомнит, потом. Но Сколь сейчас как дракон, злато свое охраняющее, все, что он воспримет, как нанесенную обиду Фальку, усугубит ситуацию.
Она пользуется моментом, когда летят слова, торопливо натягивает свою рубашку, которая, оказывается, совсем рядом. Бросает все, на что уйдет больше времени, сует в вещи Сколя свою ленту, все свое, что находит под рукой. Натягивает на ноги сапожки, набрасывает на плечи шубку. И подхватывает кожух брата. Ей кажется, что вот-вот все сорвется, что они кинутся друг на друга. Фалька проскакивает под рукой Сколя, бросает на него просящий взгляд: остановись и позволь мне разобраться.
— Пойдем. Проводи меня, Вест, — она сует брату в руки его кожух, легко упирается ладонями ему в грудь. — Пойдем, ты хочешь, чтобы я ушла, я уйду. Проводи меня, пожалуйста до общежития.
Фалька ищет взгляд Веста. Им нужно поговорить друг с другом, поговорить и понять друг друга. Она спиной чувствует, как на нее смотрит Сколь. Прислушивается к шорохам позади, одевается ли?
— Я замерзла, я устала и хочу спать. Пошли, — она жульничает, изображает слабость, пользуется тем, что обычно ей помогало.

Страшное ощущение холодной ярости, когда понимаешь, что делаешь больно, но остановиться не можешь. И лишь вгоняешь нож глубже, испытывая странное садистское удовольствие мести, вдыхаешь полной грудью этот запах собственного предательства. Вот оно... Вот, что так разорвало Вестера. Ни зависть, ни малолетняя красотка, ни однокурсницы, свое внимание Аскольду оставляющие без какого-либо результата. Предательство, что молчал. Что за его спиной загулял с той, кого оберегать был должен. Удовольствие быстро сменяется горечью в горле, растворяется в груди как выпитый яд. Сколь хочет было извиниться за сказанное, да смысла нет в этом. Все присутствующие слишком хорошо знают друг друга. И как Вест знает, насколько вспыльчив князь, как ярость быстро застилает его разум, доводя до бессознательного состояния, когда перед глазами темнеет, слух подводит, будто в транс впадаешь. Так и Сколь знает, как принципиален и тверд его друг. И если уж закипел даже Вест,  быстро он точно не остынет, запомнит, навсегда запомнит и не простит. Сколь жалеет о вырвавшихся словах, глаза отводит. Слышит, как Фалька уговаривает брата уйти, отвлекает хитрая, даже тон меняет.
Вопрос о том, кто он Фальке, бьет пощечиной сильно, но не смертельно. Урусов лишь зубы сильнее сжимает, но молчит, отворачивается, поднимая одежду. Все тело дрожь бьет, но не от остывшей бани, где уже давно зимний воздух гуляет, сильнее морозя мокрую кожу. А от злости, от того дикого зверя, что изнутри рвется, хочет криков прогрызть себе путь, вновь затмить разум князя, а дальше будь, что будет. Но только злость эта уже не на Балажа направлена. Потому и молчит. И сдерживается.
— Надо будет — отчитаюсь! За меня не волнуйся! — на прощание огрызается Аскольд, слыша громкий стук дверь, сейчас кажется оглушающим, будто обухом по голове получил.
Одежда промокшая, липнет к телу, но сейчас плевать. Даже заклинанием не высушивает. Убирает все, что здесь натворили, намеренно спокойно. Кажется, будто и не ведется внутри борьба, будто не звучит в ушах лязг мечей на поле тренировочного боя. Будто успокоился Сколь. Баня остывшая с запахом зимы, доски высохли, камни потухшие лежат. Будто и не было ничего, будто привиделось все во сне. Не было здесь ни его, ни Фальки. А Вест в спальне учеников очередную книгу или письмо читает. Придет Аскольд, и будут они будущие гуляния в субботу обсуждать, куда отправятся первым делом, да как девчонок пугать полезут. Только вот не будет ничего. Не привиделось сварожичу. И было все, что было на самом деле. И от этого так гадко на душе стало, так мерзко, будто раненное животное разлагаться начало. Со злости толкает печь, поленья раскидываются по полу бани, камни выпадают с глухим стуком будто шары в детской игре. Кричать хочется так, что грудь разрывается. На себя, на Фальку, на Веста. Словно тяжелую каменную плету на плечи взвалил и тащит по солнцепеку. Невыносимо от этого чувства, впервые ощутимого. Чувства вины... Руки сбиваются так, что на светлом дереве стены остаются кровавые отметины. Костяшки изодраны, да только облегчения нет. Только физическая боль в руках расползается по всему телу ядовитым напоминанием. Больно, мерзко внутри. Сползает Сколь по стене, одежда неприятно чавкает о высохший пол. Холод до костей пробирает, но все это не имеет значения. Единственный человек, который когда-либо понимал Аскольда лучше всех братьев. Был рядом все эти годы. И стоило ли все это того? Стоило, в этом и вся беда. Урусов не выносил ложь, но сам так густо погряз в ней, что все-таки смог утонуть. И теперь не выплыть. Не исправить.
В спальню парень возвращается спустя лишь час. Сбитую кожу на руках саднит, отрезвляет. Напоминает о случившемся. В спальне никого, значит Вест еще не вернулся. Устроил ли скандал сестре? Вряд ли. Вест куда спокойнее, чем Фалька, да и сам Сколь. И тем он опаснее. Они в себе ничего не держат, все напоказ, все эмоции, зато и остывают куда быстрее. Этот же молчит вечно, о своем чем-то думает. С ним так просто не сладить, если подход не знать.

Аскольду девять. Чертов урок просто изматывает. Дети едва не засыпают. Это истинная мука, когда голова на бумагу падает, а уснуть нельзя. Ученики, дети еще, всякое бывает. Сколь не замечает, как тело сдается, засыпает, даже руки не подложив под голову. Лишь чувствует пинок по стулу. Сколько он проспал? Да пес его знает, но вскакивает резко, будто и не спал совсем, широко раскрывая глаза. В тот самый миг, когда учитель подходит. Смеряет первогодку суровым взглядом. Спрашивает о чем-то. Сколь теряется, ребенок еще не пуганный, умеет бояться авторитета. Слышит за спиной шепот, назад откидывается, будто готовится к ответу. Повторяет быструю речь за спиной. Провожает учителя взглядом. Пронесло... С тяжелым выдохом облегчения поворачивается за спину, смотрит на спасителя.
— Тебя как звать? — после урока спрашивает Урусов. Пацана он видел время в главном зале. Отец всегда учил ценить помощь.
— Вестер. Балаж — пацан смешной, говорит странно, будто с акцентом. Это веселит. юный князь протягивает руку новому знакомцу.
— Аскольд. Ты меня спас... — «Ты меня спас...» сколько еще за последующие годы эту фразу будет произносить Урусов, даже не замечая того? На спортивных состязаниях и в школьных турнирах, на уроках и от очередной девицы прикрывая. Сколько раз он будет рядом, когда это так необходимо? Детям неизвестно. В детстве все проще. Выбрал лицо, подошел, сказал «Будем дружить?». Почему с возрастом все усложняется? Слишком много мыслей, подозрений, приязни. У детей всегда проще, все действуют на инстинктах, вместе растут, подбивая друг друга, придавая форму. Учатся, воспитываются, будто братья. Пока все не становится слишком сложно...

Утреннее солнце приходит с головной болью. Сон не помог, не очистил разум. Мыслям словно тесно в голове, распирают череп, просятся выпустить, да никак. Сколь открывает глаза, так и уснул в одежде, надеялся друга застать, попытаться поговорить. Но нет его. Снова нет. Может и не ночевал, да нет, вчерашняя рубаха валяется на кровати, значит как минимум заходил. Ночевал ли здесь или другое место нашел? В старших курсах это не такая уж и проблема, если задаться целью. Несколько раз и Сколь ночевать не приходил. От этой мысли вновь гадкое чувство в груди ворочается. Потому что у Фальки он ночевал, отговариваясь на утро перед Вестом, что у очередной девицы засиделся. Врал. Так много, что самому противно теперь...
На часах уже позднее утро, все проспал. В выпускной год нужно иметь большие проблемы со здравомыслием, что бы занятия пропускать. Не растолкал друг, плюнул. Может и не друг уже больше. И как им теперь жить рядом? Как в глаза друг другу смотреть или в молчанку играть до выпуска? От этого становится еще гаже.
Когда Урусов спускается, вся школа уже на ногах, жизнь кипит и стремится вперед, но кажется, что князь так и остался на перроне, а поезд его давно убежал вперед. В школе после завтрака ярко пахнет блинами, в желудке урчит неприятно, все проспал. Глазами ищет Балаж. Сперва с Фалькой поговорить надо, уже потом до Вестера дойти, найти бы его еще...
Девушка находится, выходящей с занятий.
— Ты его видела сегодня? — первое, что говорит Сколь, ловя Фальку за руку. На мгновение сварожича страх пронзает, что вчера все кончилось скандалом и Балаж теперь избегать его будет, уйдет отвернувшись, будто и знать его не знает. И что тогда у него останется? Голова и так раскалывается, но от этой мысли вопить охото от боли. Не то укрытий, не до шуток или нежностей сейчас, все тело будто дрожь бьет. Или в самом деле жар поднялся? Плевать, — Чем вчера все закончилось? — руку пораненную саднит от ударов, будто Урусов подрался с кем-то. Только с собственной дуростью если. Считает необходимым пояснить, что бы Фалька чего дурного не подумала, — я вчера его не застал в спальне, а сегодня еще не видел. Проснулся только пол часа назад.
Краем глаза ловит в коридоре знакомый силуэт. Как же, боги дери, некстати... Руку девушки отпускает, но не отходит. Стоит Вестер на другом конце коридора, видит, или не смотрит? Может показалось?
— Я поговорю с ним... — будто в лихорадке произносит Урусов, уходя от Балаж. Словно какая-то навязчивая мысль его терзает теперь болезнью спровоцированная.
Только вот сказать легче чем сделать. Едва лишь половина коридора проходит, как Сколь теряет друга из вида. Ушел, что бы не видеть этого? Нужно найти — твердит сознание.

Весту не противно думать о сестре, как о взрослой женщине, как не противно думать о друге, целующем ее. Ему тревожно: за то, что с ней повториться то же, что и с матерью, за то, что с Сколем повториться то же, что и с самим Балажем, за то, что с ними обоими может произойти нечто непоправимое.
Валериус Драгой, например. Или собственная жестокость помноженная на страх.
Парень не ручается за свои слова и держит их на короткой цепи. Он не говорит Фальке, насколько ранят ее слова его сердце, не говорит, что скажи они ему честно сразу, он бы сумел это пережить и не думать о том, что Урусов от избытка чувств лапает ЕГО СЕСТРУ по темным углам…Он прекрасно понимает, как это бывает. Только вот Дарун была с ним наравне — старшая, ответственная за всех и вся,  смелая не по годам и не по статусу. И он сразу предложил ей все, что имел. А будет ли русский князь так же щедр к его младшей сестре?  Можно не сомневаться в друге, но сомневаться в чужом мужчине, который имеет виды и желание на женщину из другой семьи, из старой фамилии.
Что предложил ей Сколь и предложил ли?
-Иначе я бы очень удивился,— капает все же на снег капля яда и Весту стыдно за это, но внутри все дошло до такого градуса, что удержаться сложно.
Впрочем, его колючие слова правдивы: если не по любви творить такие глупости, то зачем еще?
Он держит лестницу, пока подол сестринской шубы не скроется в окне и убирает ее, отбрасывает в снег, чтобы заклинанием сжечь к чертям. В сердцах. Да так эффектно, что оставшиеся от перекладин головешки взрываются снопами искр одна за другой, оставляя на утоптанном насте пепельный четкий след. Детский сад, конечно, если Урусову надо будет, он и другую лестницу найдет, а то и сам сколотит — руки у русского растут откуда надо…Но ему надо выместить на чем-то гнев, и пусть лучше это будут бездушные деревяги, чем сестра. Он расхаживает взад-вперед, прогоняя из головы увиденное и услышанное в бане, скрипит зубами и мнет рукава кожуха. С одной стороны, он надеется на то, что Урусову хватит мозгов не тащиться за ними по пятам; с другой, он очень надеется, что отбитый Сколь захочет начистить ему рыло за испорченный вечер и не придется больше заливать гласом разума ревность и обиду. Мороз щиплет за пальцы и уши, но Вестер все равно не запахивает кожуха, он терпит до тех пор, пока может, потом трет покрасневшую кожу и снова терпит. Так проходит час. Окно сестры темно и неприступно, возможно, Фаль тоже вняла рациональности и легла спать. А ему неохота теперь. И идти в свою комнату тоже неохота, с Урусовым пересекаться. Им троим нужно побыть максимально на расстоянии друг от друга.
Балаж идет в загоны для крылатых лошадей. Там же весь инвентарь драконологов, конюхи и  разная живность, которую разрешено содержать в Колдовстворце на свободном выгуле. Так что Вест находит себе ночлег в теплом сене, среди теплых же мохнатых тел пегих гончих. Старая сука, которой уже не щениться, вылизала ему лицо и как-то по — матерински вздохнула, словно с солью слизала с щек все его мысли; молодой подранок подобрался под живот, изодрал лапами на груди рубаху и скулил под самым подбородком, пока парень не начал засыпать. Ему все чудился сквозь дрему чей-то шепот и мягкое шуршание сена под чьими-то ногами; запах духов, который он уже никогда не почувствует; рука поперек живота, вкруг оглаживающая дразняще.
Может ему и не завидно. Но он все равно тосковал о том, что потерял.

Проснулся с петухами, с собаками и вообще. ни свет, ни заря. Не выспался, но спать снова не лег, потому что нужно было смыть с себя запах конюшни и переодеться до того, как проснется Урусов. вчерашнее словно пеелной покрылось, но встречаться с другом Вест все же не хотел пока. Не понимал, о чем говорить и нужно ли что-то говорить. Его уже не так терзало то, что он застукал сестру с другом, зато волновало, как теперь быть. Он не может закрыть глаза на произошедшее и не может кидать палки в колеса молодым — это бессмысленно. Либо писать отцу, либо молчать насмерть. А писать Валериусу, выставляя сестру подстёгой и трясогузкой, он не собирался. Матери тоже ни слова, велик риск задеть что-то и в ее душе и тогда пиши пропало. Пока окатывал себя водой из бочки, вычесывал собачьи клоки и сено из волос гребнем. да наспех меня рубаху, не больше минуты проведя в собственной комнате, Вест все думал: а дальше-то что?
Они поступили не по родственному и не по-дружески. У Сколя и мысли не проскочило, что Фаль — его сестра и как ему, старшему брату, смотреть на то, что она мнет колени с его лучшим другом? У Фальки нигде не дрогнуло, как будет выглядеть старший брат, который не уберег сестру и который не знает даже, с кем она гуляет. Самое поганое было во всем этом то, что знало пол школы. Вряд ли преподаватели станут писать письма, но на авось полагаться было нельзя.
Только вот почему он об этом думает, а Рюрикович, выросший в княжеской семье, с традициями ничуть не менее старыми, чем у венгров — нет?
-Потому что думать -это не его,— мерзко шепчет голос внутри,- Его -это глаза ножичком ковырять. А думать — всегда твое.
Он, пожалуй, впервые за много недель так внимательно слушает, что говорит мастер на занятии и все-все записывает на пергамент. Глаза и рады бы закрыться, но мыслей слишком много, чтобы суметь улежать спокойно хоть на минуту.  С утра у него была идея Фальку на занятия и с занятий проводить, но в последний момент отказался от нее: идти и молчать -это они уже вчера пробовали — не помогло. Да и что теперь вообще поможет?
-Официальный статус.
Очень смешно, мать вашу мавку гречишную!
Не ему же за Урусова все делать?! Голова ему на что дана, блины лопать да бусики от суженой носить?! Вестера опять заводит, срывает, и он от злости идет было проведать да встретить Фаль с занятий, но натыкается на них, у стенки воркующих и желание сразу отпадает. Им и вдвоем хорошо: за него та волнуется, за брата— нет. О ней он переживает, а о том что произошло — вряд ли. Их не мучает совесть или вина, они вообще никого и ничего вокруг не замечают.
Балажу на секунду очень мстительно хочется пустить все на самотек, и пусть оно там погорит все синим пламенем, сами уж без него разберутся, а он отбрешется какой-нибудь практикой сразу после выпуска, потом еще одной, и домой заявится где-нибудь через год, когда прилично будет либо цветы на могилу принести, либо пустышки новые дарить… Боже! Пустышки! Еще не хватало!
Парень разворачивается и уходит, скрежеча зубами. Некстати вспоминается, что Дарун может уже и сама с дитём ходить и пеленать, а он тут…Идиот. Два года — это много, когда тебе 15,16, 17, 18…И он обманывал себя и других, плевав на все. За два года можно полюбить, остыть, выйти замуж, родить одного, второго…и позабыть напрочь.
Вторым занятием у них, к несчастью, спаренная физа. И Вестеру впервые в жизни не хочется браться за меч не из страха проиграть, а из страха победить. Так что обычную свою связку с Урусовым Балаж бьет, вставая в пару к более слабому мальчишке с Хорса.
-Ба, то-то мороз грянул вчера: Балаж с Урусовым разошелся! Что за праздник: похороны, поминки?,— скрипит учитель, глядя на озадаченное лицо его оппонента и каменное — Веста.
-Разбавляем заученные связки эффектом неожиданности,— бесстрастно тянет  венгр, стараясь не смотреть на Аскольда — его начинало трясти.

Вестер всегда так: долго терпит, а потом взрывается в самый неожиданный даже для себя момент. У него хорошая выдержка и терпения вдоволь, он может продолжать так весь день и еще на следующий останется. Главный аргумент, позволяющий ему убеждать себя самого, что это — на благо Фальке и Урусову — его собственная злость. Мальчишка так сжимает рукоять тренировочного меча, что она тихонько скрипит у него в пальцах. Его спарринг-партнер смотрит с неодобрением и на всякий случай перехватывает свое оружие поудобнее: отбитый сварожич даже смотрит куда-то сквозь оппонента, ни то за плечо, ни то в саму Навь, и неизвестно, что хлещще.
Когда преподаватель дает команду начинать, Балаж ее вроде как и не слышит. Только со стороны наблюдает, как ужасно медленно делает выпад его противник. Мальчик с Хорса амбициозен, но не глуп: на Вестера Балажа есть только одна управа и имя ей — Аскольд Урусов, да мастер, так что он бережется и бьет исключительно ради спортивной точности. А вот венгр не церемониться, берет меч противника в обманную петлю, переворачивает плашмя и выбивает из рук на снег, направляя деревянное острие в лицо — “мертв”. Десять секунд. Следующий.
Эта дурная кататония с ним на протяжении всех боев: Вест бьет сегодня размашисто и скупо, зато сильно. Немного погонял его сокурсник, Марибор, но Рыжик на пятом ударе понял, что Балаж дурной и вышел из поединка, отделавшись синяком на руке. Как ни странно, эти поддавки выбесили Веста еще больше и после Марибора он начал биться злее, словно на скорость, надеясь, что желающих сегодня попадать под горячую руку поуменьшится.
Надеясь, что Аскольд оставит его в покое.
Юноша бьет носком сапога в утоптанный наст, взрывая ледяную крошку и застя ей противнику обзор. Краткий миг, чтобы прикрыться рукой, оказывается фатальным: Вест подбивает пацану ноги и забирает его меч себе, обозначая хлесткий удар по груди. Сегодня почти нет уворотов и обмана, сегодня Балаж только раздает тумаки и не замечает своих, хотя набухшая царапина на спине от меча того же Марибора уже кровоточит и пропитала рубаху. Так бы он и бился как заведенный, если бы Урусов не влез и не порвал пелену на глазах. Зря конечно: холодная ярость лучше обжигающей ненависти.
Вест пропускает кошачий маневр друга и оказывается сцапан за шею, рвется прочь, обдирая о кости жилы и рычит недовольно. Там ведь еще какое-то количество учеников осталось, но никто не рискует лезть меж двумя собачащимися сварожичами — зашибут.
-А хер собачий ты ко лбу приложить не хочешь?!,— сплевывает кровь из прокушенной губы венгр и отбивает закрученный пируэт чужого меча, разрывая боковую дистанцию и обозначая удар вскользь. Один-один, ничья.
Слушать объяснения мальчишка не хочет, хочет алое на снегу и Урусова, держащегося за расквашенный нос. Теперь уж сам напросился, но Вест честно старался избежать драки. Пацан идет в нападение, отбивает чудовищно-быстрые выпады и перекатом через плечо уходит от подлянки сверху: меч Сколя падает на место, где была голова Балажа секунду назад, точно пикирующий сокол. Таким маневром хорошо орудовать, если у тебя в руках меч подлиннее , а так вся сила уходит в воздух. Наверняка, Урусов об этом знает. Как и о многом другом.
Боги, да он ведь все о нем знает, за десять лет бок о бок! Неужто не понимал, как отреагирует друг, когда узнает, да еще и таким образом?! Что им теперь, в поединке за честь свою правду отстаивать?!
Эта мысль оказалась настолько яркой, что отрезвила Веста. Нет, он не пропустил удар, не сошел с дистанции, он вдруг очень четко и ясно понял, что ему следует делать.
Им всем, раз уж на то пошло.
Вопрос ведь был не “зачем?”, с этим-то как раз все ясно, вопрос — “Как?”
Острие тренировочного оружия поддевает подбородок Аскольда и Вестер чувствует некоторое…удовлетворение. Он смотрит на друга, отмечает, что тот совсем уж не весел и не пьян от запала битвы. Ну, с одной то стороны, а что ему быть веселым? С другой, Урусова чем больше задираешь, тем безумнее он становится и крепче бьет. У Балажа на скуле царапина, у русского— кровоподтек на шее. И если сделать еще пол шага…
-Разошлись! Разошлись, я сказал, вашу ж мать! Что еще такое, Балаж?! Урусов, кто разрешал разбивать двойку в спарринге?!
Вестер бросает  деревяшку в снег и идет прочь, дышит тяжело, в висках стучит кровь. Мороз теперь плавится возле него, стекает маревом на стег и превращает его в кашу, молодое тело пышет лихорадкой и запалом недавней битвы. Сердце у парня горячее, зато голова опять холодна и даже почти ясна. Он спиной ощущает, что к нему приближаются, но готов и к удару, и к подлянке.
Одной то уже не побрезговали.
Но Вест не стоит на своем, смеряя друга взглядом сверху вниз, крепко выдерживает сильный толчок и отмечает, что русский тоже пышет жаром, как печь в бане…
Боги, теперь ему еще и с бани злится, каждый раз, как попадет на язык родственный образ?!
-Чьи мозги? Твои? У тебя их отродясь не было, ты десять лет моими пользовался, а как решил своей башкой что-то сделать — наломал дров,— Вестер закладывает руки за пояс, спокойно глядя на перекошенное лицо Сколя и поджимает несуразно большие губы, искусанные от маяты и нервов,- Раньше говорить надо было! Сразу! Чтобы половина школы не судачила о том, как ты Фальку по сугробам и горницам мнешь, а старший брат и не в курсе! Мне вот интересно, когда вы собирались мне сказать? Вообще собирались?!

Вестер в сердцах сплевывает на землю и лицо его кривится в злобной гримасе. Он в такие моменты сам на себя не похож и откровенно говоря , страшен. Не так, чтобы бояться, а так, чтобы сторониться и не смотреть. Ну а что, вся красота все равно Фальке отошла по маминой линии, Драгой ей особо никогда не блистал. Как и покладистостью характера. Смешно, что именно его дочь и переняла от отца, а вот Вест в мать пошел, рассудительный и выдержанный. Кто бы сейчас сказал — не поверили б.
-Не догадался? Ну может и правда, не догадался…Что это ты у нее — не догадался. Потому что верил тебе!,— Вест хватает горсть снега с земли и швыряет в Урусова, вместе со своей злостью и горечью,- Что я должен был тебе сказать?! Что ты был кругом прав?! Ну так слушай, пожалуйста : ТЫ БЫЛ ПРАВ, В НАВЬ ДА ЧЕРЕЗ ПЕКЛО!!!
-Балаж!
Голос на морозе звенит громко и чисто, на многие версты вокруг разносится и дребезжит в стеклах. К ним кидаются другие мальчишки по знако мастера, растаскивают в разные стороны. Учитель лепит хворостиной поперек спины одному и второму. Странно, что русский уступает первым и уходит охотнее, чем вест, венгр по местной традиции запрягает долго, да едет быстро. Вестер отпихивает от себя других учеников, не заботясь о том, устоял ли кто на ногах да уцелел ли после их со Сколем стычки и покидает площадку. Все равно делать здесь больше нечего, а что перед деканом придется объясняться…А так и так придется. так хотя бы будет время успокоиться.
Что он мог рассказать другу? Поныть , пожалеть себя?Нет уж, Аскольд не те уши, чтобы слушать такое, да и вообще, как думал Вест, подобных и существовать не должно. Он сам виноват — сам и разберется. Фальке лить на решето тоже не стал — они с Михелиной были подругами, а в эти дебри ни одному мужчине лезть не стоит.
Дарун застила ему глаза, думая, что спасает положение. так оно и было, пока она была рядом. А как не стало — все начало сыпаться и рушиться. Он и сам рассыхался и исходил крошевом, точно тысячелетний старик, ни живой ни мертвый, из корня железного дуба выточенный. Все оставшиеся занятия Балаж просидел на задних рядах, не отсвечивая и с равнодушием  пропуская мимо ушей все, что говорили учителя, лениво выводя каракули на пергаменте. В какой-то миг, парень сам от себя устал, не то что от мыслей и восприятие его притупилось. Даже жирные, тонкие в ажур блины отдавались пеплом на языке. Впервые за долго время балаж сидел один. Ни один из боевого квартета не остался рядом с ним.
Да он бы и сам не остался, умей человеческая природа уходить от себя. Но подобного даже магия сотворить не могла.
Пока жизнь неизбежно катилась от зимы к весне, семейство Балаж, дружное и крепкое до сего момента, все быстрее и быстрее падало в пропасть недоверия и смертельной обиды. Вестер понимал, что он должен сделать что-то, чего ему не хотелось; закрыть этих двоих от того, чего сейчас они даже в теории не представляют. Он всегда так поступал, на то и старший брат, друг, товарищ…
Кажется, впервые он понял, о чем говорила Дарун, в тот вечер, накануне Масленницы.

-О, воевОоодушка. Зачем пожаАааловал?,— девица тянула гласные с певучим акцентом, сглаживающим ее иностранное  произношение. А как глянула бархатными бездонными глазами, так и речь как-то отсохла, двух слов с толком связать нельзя было.
-И коего черта я в нее не влюбился? Был бы как десяток других идиотов, безнадежно и безопасно, а через пару лет вспоминал бы, как сказочное приключение…
Кручина была хороша. Остра как сабля, певуча как малиновка и резка, будто гадюка. Она будто не шла, а плыла медленно, размеренно, будто полноводная река. Кожа цвета гречишного меда, буйные косы в вечном родстве с ветром, а на языке на пару с ласковым словом — слово дерзкое, бьющее точнехонько в самое больное и режущее без ножа. Строптива и  ершиста была выпускница Хорса, да только все ее поклонники все равно в рот ей глядели. Тех, кто ее не любил, она высмеивала, а тех, кто любил — высмеивала еще пуще. Оставалась крохотная прослойка тех, кто подходил к Кручине, как к стихийному бедствию: принимал как должное и не реагировал на причуды особенно остро. С иронией.
-Урусов правда в лазарете?
-Кривда. Дальше чтО?,— она поморщилась, особенно звонко ставя очередной пузырек со снадобьем на рабочий стол,— Коли Ума нет, особеннО и стАраться не нужнО. СхватИл ледЯную — вот и лЕжит.
-Вылечишь?
-А что мнЕ за это будЕт?,— девица дернула головой и сморщилась, как кошка, услыхавшая цитрус,— Я доглядЫвать за дуракамИ не нанИмалась. СлышалА, пособачИлись вы сегодня.
-Слышишь ты хорошо,это мы уже уяснили,— мрачно буркнул Вест,- Что хочешь?,— то, что Кручина просто так ничего не делает — данность, которую либо принимаешь и идешь к ней, либо никогда не обращаешься. Девчонка на последнем курсе уже помогала в лазарете, почти полностью принимая на себя обязанности, если главный знахарь отсутствовал. При чем так же легко, как и щелчком пальцев разгоняла кавалеров.
- Одну кручИну и Одну услугу,— не моргнув глазом называет она цену, прекрасно зная, что дороже денег то, что за деньги не достать.
Вестер закатывает рукав. Девица хватает воздух над синими венами его запястья и режет, кажется, пустое место, но на коже проступает сначала крохотная точка, затем жирная капля, а после — ленивая лента, ползущая прямо к ней в руки. Непосвященному  кажется, что это кровь, но на деле — это боль и тайна, самая потаенная, которой стыдно поделиться с людьми. Та, что губит и дает над тобой власть. Она собирает их в своем страшном коробе и как судачат — разговаривает, как с покойниками. А потом— вплетает в волосы. Они переглядываются, Кручина неопределенно хмыкает и  качает головой.
-Отдал бы ты и втОрую и никОгда горЯ бы не знАл. ЗАбудь и жИви дальше, вОевода. МожЕт, я дажЕ тебе помОгу..
-Я ценю,— Вест даже не врет, предложение ведьмы настолько заманчиво, что он над ним даже думает,- Но это мое.
-Ну, как знаЕшь. А бестОлочь своЮ забери завтрА, на пОправку пойдет…Если вЫлежит ночь. Все, пошЕл вон..
Заходит он не стал, глянул издали, убедился, что помирать Урусов не собирается и воровато оглядываясь по сторонам, ушел в юношескую башню, в пустую и непривычно тихую комнату без друга. Они и раньше расставались, но впервые так…неправильно, что ли.

К ночи жар поднялся такой, будто кто-то в жерло вулкана Урусова бросил. Того и гляди, загорится сварожич. Постель насквозь уж мокрая от пота. Бредит, людей близких видит. То ли во сне, то ли на яву. Лица вытягиваются, будто и не человеческие вовсе. Драконы на него смотрят, зубы острые скалят. В груди пламя бушует. Да и не драконы это, а сам он чешуей оброс, в свете яркой луны серебром отливает, кожаные крылья расправил. Да только не вверх летит, а в бездну падает. И прямо в вулкан, из которого драконы на свет появились. Горит так, что кожа лопается, мясо с костей слезает.
Просыпается в бреду, гласа силится открыть, да чувствует, что голову его кто-то держит. Ладонь холодную приложила, да шепчет что-то. От прохладной руки хорошо, будто лед по телу тает. Князь все имя любимое повторяет, а в ответ смех заливистый слышит.
— БредИшь, княже. Не ту зОвешь. А как узреешь, краснеть будЕшь... — на распев повторяет на ухо, да вновь песню затягивает.
Сердце бьется так, будто тесно ему в ребрах, наружу просится. В ушах шум будто в океане шторм, не слышит ничего. Кажется, что и это сон все. Что воздух густой да сладкий будто мед, грудные напевы словно из далекого детства. Все эмоции и чувства разом закипели в Аскольде, каждое по-своему зовет, пугает силой своей бескрайней.
— Много в тЕбе боли, княже. Много мыслей... А подЕлиться не Умеешь. Гнева многО... — шепчет тихо, глубоко, убаюкивает еще больше.

Солнце яркое, теплое сквозь резные окна лазарета бьет, будит настойчиво. Открыв глаза Урусов и не понимает, что это было ночью. Может, в самом деле сон? Вокруг никого, ничего не осталось, будто и не приходил никто. Только под подушкой верба лежит да ладанник у больничной кровати. В палате тихо, только из приоткрытого окна голоса доносятся. Сколь встает, подходит к окну, чувствуя свежий воздух, принесенный утренним морозным ветром. Во дворе ученики спешат куда-то. Собираются на гуляния. Музыка разносится с поля, прорубь режут. Суббота масленичная.
— Ты почему с постели встал? Я что тебе сказала? — звонкий гулкий голос от стен отбивается, заставляет обернуться. В этот момент Сколь понимает, что жара как и не бывало. Смотрит на школьного лекаря, пожимает плечами. Та проводит осмотр с удивлением. Не может не признать, что ученик здоровьем поправился.
— Со мной все в порядке. Выпишите меня и все.
— Ну да! Я-то выпишу, а ты на гуляния побежишь! И снова заболеешь. Нет уж, милый, лежи! До конца недели, — лекарь непреклонна, строга, даже губы поджимает для пущей суровости вида. Конечно, кто ж из старших не захочет здоровым притвориться, лишь бы на последнюю масленицу в школе сбежать. Смотрит на Сколя долго, будто пытается что-то одной ей ведомое увидеть.
— Вы же знаете, все равно сбегу! — улыбается Урусов. Как ни странно, но говорит правду о своем здоровье. Нет ни намека на еще вчерашнюю болезнь, — Не привяжете же меня к кровати!
— А надо будет, привяжу! Да только тебя ж вызволять придут. Шума наделаете... — лекарь смотрит долго, взвешивает все «за» и «против», — Значит так! Покажешься мне завтра! Сегодня до обеда еще здесь будешь! И что б никаких боев да проруби! Понял меня!!
Сколю сложно сдержать эмоции, его будто распирает изнутри такая энергия, какой давно не было. Такой напор эмоций, что горы свернуть готов. Легкость в голове ни с чем не сравнимая. Кивает, а сам хитро улыбается. Конечно же, не поверит ведунья. Будто сама не училась здесь и сама масленицу не ждала. Рукой только махнула. Уговор есть уговор. До обеда сварожич еще под наблюдением будет, а как забавы на реку перейдут, выйдет.
Сказано — сделано!

Воздух сладкий на улице, запахом блинов да чая пропитан. Словно весна уже близится не по календарю, а по воздуху, по небу ясному, да снегу подтаявшему. Сколь давно не чувствовал себя так легко и свободно. Словно воздухом этим сам пропитан. Выходит, нет, выбегает из школы, едва только переоделся. В спальне вновь пусто было, да и плевать, все равно все разрешится. Так или иначе. И теперь не страшно за свои слова да поступки ответить. Нет в нем больше той злости, что еще недавно была. Только азарт ключом бьет.
На трибунах да верандах уже все расселись. Представление ожидают. Сколь пробегает глазами первый ряд, у перил Фальку видит, и улыбка с лица сварожича сползает. Грустная стоит, волнуется. Память неуютно последние дни подкидывает, костер дотлевший снова разжигает. Эмоции сменяют друг друга слишком быстро, пусть и без былой ярости. Парень смотрит на толпу одногодок и парней помладше. Главное правило боя — возраст. К участию допускаются лишь в возрасте от семнадцати. Ровно с того же момента и Сколь с Вестером начали участие принимать. И каждый раз с синяками до самого апреля ходили. Урусов к толпе приближается, в общую группу встает. Учитель боев с длинной плетью выходит. Правила просты и прозрачны. Без магии, без оружия. Девушки уже ладони готовят, что бы магические кольца держать. Каждый год Фалька два комплекта держит. Одежды, обуви, колец. Сколь Балажа видит, кивает в знак приветствия. Ответ — не ответит, уже и неважно. Дальше смогут все решить куда более честным способом чем все слова. Урусов к Фальке идет, кольцо по дороге снимая. Кладет в ее ладонь по привычке. Через перила тулуп перекидывает да рубаху. Остальные и обувь на снегу оставляют.
Снег на реке зябкий, еще не тронутый весенним солнцем, ноги морозит. От разгоряченных тел едва пар не идет. Мальчишки на грани. Каждый год и Сколь таким же заведенным на реку выходил. А сегодня спокоен, даже странно. Краем глаза цепляет незнакомое лицо. Как-то пару раз видел, стоит в стороне, наблюдает, да улыбается хитро. Не завлекающе, а будто тайна какая-то у них. Лицо кажется знакомым, но думать об этом нет сейчас желания. Переводит взгляд на Фальку.
— Все будет хорошо... — улыбается ей, целует в розовеющую на морозе щеку. Смысл-то теперь притворяться? Да и перед кем? Надоело притворство.

Собравшиеся делятся на две «стенки». Урусом вновь на Балажа взгляд переводит. Всегда бок о бок бились, а сегодня друг напротив друга. Как и предполагалось негласно, после произошедшего.
— Вестер! Я от нее не откажусь! Что хочешь делай! — сквозь общие подначивания друг друга и крики с обеих сторон говорить Аскольд, смотрит на друга. Нет больше злости на друга. Есть что-то куда важнее — понимание.
Звук хлыста, раскручивающегося над головой учителя медленный, хлесткий. Отсчитывает секунды. По звуку слышно, хлыст тяжелый, длинный. Говорят, из человеческой кожи учитель его плел. Брешут на чем свет стоит, но опаски это не умаляет. Каждый в Колдотворце побаивается этого хлыста.
Сколь глаз с противника не отводит, всем весом вперед подался, приготовившись. Удар хлыста о снег, едва ли лед на реке не разбивает, разносится по всему краю оглушающим взрывом. Пошла потеха на радость собравшимся. Две стороны в одну слились. Кулаки мальчишек бьют со звоном по мороженной коже. Прежде чем к противнику добраться, справься сперва со мешающими. Известная им обоим тактика. Раскидать соперников немного труда. Несколько ударов и вот уже никто им не мешает. Как бить, когда брат все приемы твои знает, а обманывать больше нет желания. Первый удар Сколь пропускает, скула корит рассечением от крепкого кулака друга. Лишь сильнее раззадоривает. Удар князя тоже свою цель находит быстро. Тут уже дело в физической силе, кто крепче, да тяжелее. Как ни крути венгр русскому проигрывал в этом. В какой-то момент драки лед оказывается опасным противником с третьей стороны. Мальчишки весь снег под ногами растопили, скользят по льду. Упал — считай проиграл, затопчут. Сколь успевает друга за шею схватить, в сторону от толпы тянет, что б не задавили.
— Пойми ты, идиот! Жениться я на ней хочу! — сколько ударов пропущено, Сколь не считает, по ребрам яркими отпечатками злость Вестера будет еще долго сиять. Но и лицо у Венгра теряет былую ясность от ответных ударов князя.
Толпа рядеет постепенно. Мальчишка выдыхаются на морозе, злость свою выплескивают с охотой и жаром. С трех курсов самыми выносливыми дюжина остается, а среди них и Балаж с Урусовым.

Вест к сестре не идет, и у Фальки сердце сжимается. Обычно ей оба, и Вест, и Сколь оставляли и кольца и одежду, и в глубине души цыганка надеется, что брат сделает шаг навстречу, но не тут-то было. Вест словно вид делает, что ее не видит, и Фалька сама отворачивается в поисках Урусова. Вот и он, идет к ней, уверенно и спокойно, и сердце девушки бьется набатом в висках, хотя бы это, хотя бы он ее не бросил, не разлюбил, не решил, что все это слишком сложно для них, для всех них.
Сколь кольцо с пальца снимает, и Фалька уже протягивает к нему руки, сложенные лодочкой. Кольцо скользит в них, она ладони сжимает, скрывает его, прячет, прижимает руку к груди. Дальше очередь тулупа, затем и рубашки, и всего остального. Фальке кажется, что на них смотрят во все глаза, и то понятно, ведь привыкли, что они всегда вместе, а тут уже бормочут сплетенки, что Балаж с Урусовым поссорились, и говорят, из-за младшей сестры Балажа. Любопытство впивается в позвоночник, Фалька не оборачивается, думает совсем о другом, краем глаза пытается за Вестом следит, а он Кручине свои лахи отдает. Вот значит как, предпочел не подходить, а могли бы все решить, поговорив. Фалька склоняется к Сколю из-за перил трибуны, но не успевает что-либо сказать, сухие губы любимого касаются ее щеки. Теперь новый повод для сплетен будет, но разве она должна об этом думать, все ведь правда, против истины они не грешат.
Мальчишки собираются на реке, отпустить Сколя пора.
— Я тебя люблю, — шепчет девушка, глядя в глаза Урусова, — а мне он брат. Попробуй ему это объяснить, меня он слушать не хочет.
Хотел бы, зацепился бы за ее слова в тот вечер, но не воспользовался брошенным спасательным кругом, продолжая тонуть в одиночестве, пока и остальные тонут. Фалька касается пальцами губ Сколя. Знает, что было не обязательно просить, Сколь и сам это понимает, и помириться с Вестом не меньше самой Фальки хочет. Вот только хотеть должны все трое, чтобы сказать друг другу то, что станет целебным бальзамом на раненые души.
Сколю пора, Вест уже туда идет. Приходится отпустить княжича, присаживаясь на скамейку рядом с Марусей, та что-то щебечет, но Фалька вполуха ее слушает. С трибун все видно, но ни черта не слышно, и это привносит новые поводы для беспокойства. Усидеть невозможно, и Фалька вскакивает, снова льнет к перилам.
Странное ведь дело, но девушки кулачные бои на масленицу не меньше ждут. Агрессия зашкаливает, но это не мешает кричать, прыгать, визжать и болеть за своих избранных. Не зря считается, что женщины в чем-то более жестокие, им нравится смотреть на драку мужчин, спасибо, что ставки не делают — азартные игры в Колдовстворце были под строжайшим запретом, за его нарушение могли и исключить, а потом объясняй родителями, что такого натворил. И хоти втихаря ставки все-таки принимались, Фальке до них дела не было.
Щелчок взвившегося кнута разрезает морозный воздух. Солнце ласкает бойцов и болельщиков, Фалька перегибается через перила, взглядом Катерину ищет, ее так и подмывает подойти к девушке с вопросами, но потом вспоминает: платить она не готова. Все ее беды — только ей принадлежат, нечего их отдавать, чтобы не маяться. Либо она их решит, либо пусть с этим живет. И Фалька снова поднимает взор на бойцов, обнаруживает, что Сколь с Вестом друг друга уже нашли.
Смотреть на них больно. Отвернуться — невозможно. Фалька не выдерживает через несколько минут, когда ей начинает казаться, что они придушат друг друга в смертельной хватке, она торопливо пробивается к лесенке вниз, на берег и дальше на реку.
— Фалька, стой!
Марусин голос бьет в спину, соседка ловит ее уже у самого спуска к реке, где на мелководье лед уже бледнеет, становится хрупким, угрожая треснуться под шагами. Там, где бой, там магия правит бал, там лед крепкий. А добежать туда не так просто, особенно, если в локоть твой вцепились чужие коготки. Фалька сердито оборачивается, собираясь рявкнуть на Марусю, но там успевает первой заговорить:
— Фалька, подумай, если ты сейчас пойдешь к ним, ты все испортишь. Они должны сами разобраться! Ты все испортишь, если вообще не окажешься в холодной воде. В своей милой шубке ты на дне пойдешь, а кольцо Урусова у тебя.
Фалька разжимает кулак, на ладони лежит кольцо Сколя. Маруся права: побежит — только все испортит. Им между собой нужно разобраться, а с Фалькой уже потом. Простит Вест ее, избавится ли от своего чувства преданного, это все вторичное. Они родные, рано или поздно с ними все станет понятно, а быть красной тряпкой для Веста — только все ухудшить. Фалька кивает:
— Иди, я не побегу. Но там, — девушка бросает быстрый взгляд на трибуну, одна только Лисья раздражает до безобразия, чужой визг вворачивается в уши, они давно ждали, пока Урусов и Балаж сцепятся по-серьезному. Поразительно, как чужая дружба, порой, такое чувство зависти вызывает, что невозможно скрыть. Вот так и некоторые тут желают видеть то, чего Фалька видеть не хочет. — Я не смогу ждать.
— Мы можем уйти.
Балаж головой качает:
— Не можем. Чем бы это ни закончилось, они меня видеть должны.

Забвенья и темноты Вестер жаждет: та хотя бы не заставляет вспоминать и думать. Наперед, загодя, за других. Вроде, и голова своя на плечах, а вроде и дальше носа своего не увидели.
На самом деле, Вестер рад. Где-то там, в глубине души, радуется, потому что кому еще он мог бы вверить сестру без опаски, без страха, что обиду ей учинит? Фалька, конечно, язва и  нахалка, сама кого хочешь обидит, но…Но женщин в их семье принято защищать. Всегда есть вероятность встретить более злобного, более сильного, более хитрого. А Урусов звереет, если задеть нечто ЕГО. Может, теперь и не принято говорить о жене как о вещи, но слово “принадлежит” очень точно описывает все, что дорого Аскольду Рюриковичу. Он и сам становится как дракон, когда чужие тянут руки к чему-то его сердцу близкому.
Тишину разрушает голод и сырость. Будто захлебнувшемуся котенку в нос лужей натыкали. Вестер кашляет, хрипит, ему не нравится, что после блаженного забытья вновь вернулась боль. Он бы сказал, что не чувствует всю бочину слева, но это было бы неправдой: горит так, будто  железом каленым стегнули. Перед глазами плывет и силуэт Фальки размыт, на границе между горизонтом и снегом, по которому его тащит Сколь. Вест слишком слаб, чтобы сопротивляться, у него и голова болтается, как болванка на длинном штыре, вся забота — не потерять сознание вновь. Лицо стянуло, особенно от носа вниз — кровь хорошо схватилась на морозе и по второму кругу сохнет от снега. Парень не спорит и даже не препирается, ему теперь не до того.
-Балбесы строеросовые,— почему-то отцовским голосом — нежно , проносится мысль.
Но как бы ни был устал, а заорать сил находит, коротко и испуганно, ругаясь сквозь стиснутые до скрипа зубы. Мгновенная злость окатила и отлила с ознобом, оставляя фантомные иголки всюду, куда докатилась разогнанная кровь. Вестер схватился за больное плечо и согнулся, выравнивая дыхание. Голова еще кружится, в ушах стучит, но теперь он более-менее сносно определяет себя в пространстве. Пацан обращает побитое лицо к другу и смотрит ему в глаза долгим, невыразительным взглядом, ловя фокус не столько на словах, сколько на выражении и мимике: а ну как ему кажется, что Урусов сейчас шкуру себя заживо с костей снимает? Он не подозревал друга в чем-то предрассудительном даже когда хотел затряхнуть, но как ему скажешь, что все, о чем его предупреждали — оказалось правдой, и ни от него, ни даже от Дарун в итоге ничего не зависело. Судьба повернулась к ним задом, и он не успел, а она не захотела ничего изменить?
Кто поручится за то, что будет завтра?
Сначала молчали они, теперь молчит Вест, смотрит в сторону сестры, кривит побитую морду от боли, сопит тяжко, как шатун на пригорке. И молчит. Урусов уже столько слов сказал, что не ответить ничего было бу уже просто нечестно, а он все еще молчит. Вздыхает тяжко, накидывая план в голове и переводит взгляд на протянутую ему руку.
В молчанку играть — одно дело, и совсем другое — на деле оттолкнуть братство. Такого Балаж даже злой, как лихо, себе позволить не может. Рожу он Аскольду набил, сам получил, все обычаи соблюдены. Так что он тянется размашисто и хлопает по протянутой ладони, берет руку друга в захват пальцев, поднимаясь на ноги.
-Ты мне и не враг, Сколь. Ты по-прежнему мне брат.
Сказал и совесть улеглась, ворча, точно раздраженный чужаками дракон. Венгр и обычно-то немногословен, а сейчас ему каждое слово с трудом дается. Он кивает и идет вслед за русским к проруби, глядя на темное зеркало колышущейся под магией воды. Его тянет на дно, гипнотически и совершенно неправильно, дурное чувство какого-то одержимого состояния, но парень все же медлит. Как будто со стороны он видит себя, свое отражение, брызги от прыжка Аскольда, веселящихся сокурсников. Ступня застывает в воздухе у самой поверхноси, прежде чем Балаж камнем спрыгивает с ледяной кромки и проваливается во тьму.
И на несколько долгих секунд перестает слышать.
-Но за спрос — платА спросОм будЕт…
Проклятая ведьма вроде не обладала никакими талантами к ясновидению, но людей резала без ножа. На миг вода показалась кипятком, а затем утянула сердце на дно, заливая и вымывая из него колючую горечь.
Ничего уже не вернуть и не исправить.
Он только зазря мучает себя, мучает других, мучает даже ее.
Отчего-то Вестер думает, что Дарун о нем вспоминает. Не может не вспоминать. Хотя бы затем, чтобы убедить себя, что он хам и идиот, который так ничего и не понял. Потешить ли сердце или скрыть чувство стыда, если таковое у нее когда либо было.
Обратно выплывает с трудом, мороз тут же схватывает за макушку и уши, но звон и стук исчезают бесследно. Вест ищет глазами Уруса, потом-сестру, которая как лисица, бочком-бочком, ближе-ближе…Видит и настоящую лисицу: Патрикеевна смотрит на них без всякого выражения, не дает себя читать, но он спорить готов, что девка рассчитывала на то, что Вестер руку Сколя не примет.
Он не дает дурной злости забить себе голову и дрожа вылезает на лед, кивая вперед и жалея о том, что кольцо свое оставил у Кручины. О самой Кручине не жалеет — так было нужно.
-Пошли к Фальке.
Они идут споро, но бежать Вест не может. Не теперь, да и ни к чему. Спина Урусова уже не кажется такой широкой и напряженной, вот ему было бы не слабо побежать, да еще и в припрыжку, сгрести дуреху-сестру за талию и еще поцеловать при всех!
Он бы так не сделал. Не побежал, в смысле.
-Я ей предложение сделал,— вдруг ни с того, ни с сего, выдает Балаж, роняя слова в омут мороза,— Сразу после каникул, когда мы приехали вместе. Утащил кольцо прабабушки Фальки и она взяла. А потом вышла замуж за другого, потому что испугалась.
Раньше он бы съязвил над словами Дарун, сказал что-нибудь мерзкое, а теперь его ненависть к ней подзастыла, покрылась корочкой льда и на нем расцвели белесые цветы иронии. Ком разошелся у него в груди. Легче не стало, вопреки ожиданиям, наоборот— только гаже от того, что Урус теперь знает его позор.
Но он как-будто смирился с фактом спустя почти год.

Ждать сложно, невыносимо. Фалька истоптала снег на берегу, а возвращаться к остальным на трибуну не может. Зрения хватает, чтобы видеть, что там происходит, но не слышать, только гадать, о чем говорят. Хочется броситься к ним, разнять, но Маруся права: вмешается — ей не простят. Потому, что проблему нужно решать с тем, с кем она есть. А Фалька чувствует, как обоим парням больно, и готова отодвинуться в сторону, лишь бы они меж собой разобрались.
Что-то меняется, борьба заканчивается, и по тому, как Сколь руку протягивает Весту, а тот принимает, Фалька понимает: все. Помирились. Она оседает медленно на снег, благо шубейка достаточно теплая, чтобы не мерзнуть. И готова расплакаться, но острый взгляд Лисьи мешает, и вместо этого Балаж поворачивает голову, бросает высокомерный взгляд на рыжую, давая понять, что все равно вышло не так, как она хотела. Что ничего Лисье сделать не удалось, ни разбить дружбу, ни заставить выбирать. Теперь время было мириться самой с братом, но пока они отправлялись в прорубь, а Фалька заставляет себя подняться и сбегать за вещами Сколя. Вот только плохо, что вещи Веста у Катерины, а ее она не видит, и куда бежать, не знает.
— Что ж, думаешь, все наладилось? — Фалька оглядывается, бросает пронзительный взгляд на Лисью. — Тебе это аукнется, то, как безжалостно ты распоряжаешься их жизнями. Не только Сколя с Вестом, но и других парней.
Фалька зло прищуривается:
— Шла бы отсюда, Лисья, не то потом не досчитаешься лент, волос, зубов и мало ли что выпадет, коль взбешусь.
Отворачивается от рыжей, смотрит: а мальчишки уже идут, измученные, но довольные, что друг другу говорят. Лисья уходит, Фалька спиной это чувствует. Злится она, хотела заполучить княжича, не вышло, может и на венгра смотрела — Фалька не знает точно, но никто той не достанется. Пусть уже уймется. Пусть идет, кого очаровывает аль плачет, на сегодня слезы свои Фалька пролила все, теперь улыбаться хочет.
Но встречает она брата и любимого в некотором волнении, как себя вести, что делать. Ждет, что Вест пойдет за вещами, но он остается, и Фалька шаг делает ближе. Протягивает кольцо Сколю, и пока тот его на себя надевает, одежду натягивает, хвосторога подходит вплотную к Вестеру: торопливо запахивает ему тулуп, который на плечи ему Сколь набросил, осматривает быстро, использует согревающее заклинание. И бормочет:
— Ой, дурак, какой же глупый, Вест, — она обнимает его в коротком движении, шепчет на ухо брату: — Прости.
За то, что просила Сколя лгать, а ведь могла бы просто поверить.
За то, что чего-то не замечала, но сейчас в глазах Веста она читает какую-то болезненную грусть.
За то, что сразу не извинилась.
За все сразу и одновременно.
Фалька отступает от Веста, чувствуя взгляд Сколя.
— Хорошо вы друг друга отделали, вам бы к целительнице, — замечает Фалька, чуть в сторону отступая, чтобы попасть в руки Сколя.
Она понятия не имеет, до чего договорились брат с другом, и как теперь себя вести, можно ли обнять, поцеловать, что можно, чего нельзя. Но Сколь все вопросы снимает, уже просохший, уже согревшийся — Фалька ему улыбается, на ладонях ее еще тепло согревающего заклинания, а Урусов без тулупа. И она льнет с нему, пытается теплом поделиться, от звука его голоса по спине дрожь пробегает, а от слов все внутри сворачивается узлом.
— И я тебя, — шепчет в ответ, но тут же отскакивает, когда громом голос преподавателя звучит.
Фалька оглядывается на Веста:
— Хочешь, могу отыскать Катерину, забрать твои вещи и принести в лазарет.
Всматривается в лицо старшего брата, нехорошее такое чувство внутри ворочается, но понять, откуда тянется его тоска... повздорили с Михелиной? Она не пишет Фальке уж сколько, а пишет ли Вестеру? Хочется спросить, но неудобно сейчас, потому просто ждет, что ей скажут. Она уже готова увязаться вослед им в лазарет, чтобы из поля зрения не выпускать. Да и заняться ей нечем почти, что она будет делать — сидеть ждать их в трапезной? Не ровен час, снова сцепится с Лисьей, и в этот раз одними словами они не отделаются.